Уильям Дюрант - Жизнь Греции. История цивилизации

Второй частью оды выступает какое-нибудь сказание из греческой мифологии. Здесь Пиндар обескураживающе щедр; как жаловалась Коринна, он «сеет не горстью, а целым мешком» [1472]. Он глубоко почитал богов и славил их как своих лучших клиентов. Он был поэтом, к которому дельфийское жречество относилось с особой благосклонностью; за свою жизнь он удостоился от Дельфов многих привилегий, а после смерти его дух с каледонской щедростью приглашали отведать начатки плодов, приносимых в святилище Аполлона [1473]. Он был последним защитником правоверия; даже благочестивый Эсхил кажется рядом с ним буйным еретиком; Пиндар пришел бы в ужас от богохульств «Прометея прикованного». Иногда он почти возвышается до монотеистического понимания Зевса как «Всего, правящего всем и видящего все» [1474]. Он друг таинств и разделяет орфическое чаяние рая. Он проповедует божественное происхождение и предназначение индивидуальной души [1475]и предлагает одно из самых ранних описаний Последнего Суда, Небес и Аида. «После смерти беззаконные души немедленно несут кару, и за грехи, совершенные в царстве Зевса, воздает Тот, кто изрекает суровый и неумолимый приговор».

Третьей и заключительной частью Пиндаровой оды обычно являлось слово нравственного увещевания. Не следует искать здесь утонченной философии; Пиндар не был афинянином и, вероятно, никогда не встречался с софистами и не читал их сочинений; его разум был полностью поглощен искусством, и на оригинальное мышление просто не оставалось сил. Он довольствовался тем, что убеждал своих победоносных атлетов или владык не заноситься в успехе и выказывать уважение богам, согражданам и лучшей части своей души. Время от времени он примешивает к похвале упрек и осмеливается предостерегать Гиерона от алчности [1477]; но он не боится сказать доброе слово и о самом ненавидимом и любимом из всех благ — о деньгах. Он питал отвращение к сицилийским радикалам и предостерегал их словами, которые мог бы сказать и Конфуций: «Даже для немощных нет ничего легче, чем потрясти город до самого основания, но сколь мучительны труды, чтобы восстановить лад» [1478]. Ему нравилась умеренная афинская демократия после Саламина, но он был искренне уверен в том, что аристократия — наименее безвредная из всех форм правления. Способности, полагал Пиндар, обусловлены скорее происхождением, чем навыком, и чаще всего проявляются в семьях, которые выказывали их и прежде. Только доброе происхождение может подготовить человека к тем редким деяниям, что облагораживают и оправдывают человеческое существование.

«Однодневки! Что — мы, что — не мы? Человек — тень сна; но если от бога ему дается величин, его осеняет пресветлая слава, и жизнь его блаженна» [1479].

Пиндар не был популярен при жизни, и в течение еще нескольких столетий его уделом было безжизненное бессмертие тех авторов, которых все чтут и никто не читает. Пиндар заклинал остановиться мир, уходивший вперед; он остался так далеко позади, что, младший современник Эсхила, он кажется более архаичным, чем Алкман. Он писал стихи — сжатые, запутанные, окольные, подобные прозе Тацита; он писал на искусственном и сознательно архаизированном диалекте метрами столь изощренными, что редкие поэты когда-либо дерзали последовать за ним [1480], и столь разнообразными, что лишь две из сорока пяти од имеют тождественную метрическую форму. Несмотря на безыскусность мысли, Пиндар столь темен, что грамматики тратили целую жизнь на распутывание его тевтонических конструкций лишь для того, чтобы открыть под ними россыпи звонких банальностей. Если, невзирая на эти недостатки, невзирая на холодный формализм, напыщенные метафоры, утомительную мифологию, некоторые любознательные ученые по-прежнему находят в себе силы его читать, то это потому, что его повествование отличают стремительность и живость, его нехитрая нравственность искренна, а блеск языка придает минутное величие даже самым незамысловатым темам.

Он дожил до восьмидесяти лет, в чуждых смятению афинской мысли Фивах. «Дорог человеку, — пел он, — его отчий город, друзья и сородичи, тогда жизнь его полна довольства. Любовь к далекому — свойство глупцов» [1481]. Рассказывают, что за десять дней до смерти он послал вопросить оракул Аммона: «Что лучшее для человека?», и египетский оракул по-гречески ответил: «Смерть» [1482]. Афины воздвигли ему статую за государственный счет, а родосцы записали его Седьмую Олимпийскую оду — панегирик их родному острову — золотыми буквами на стене храма. Когда в 335 году Александр сжег дотла мятежные Фивы, он велел солдатам не трогать дом, где жил и умер Пиндар.

В «Лексиконе» Суды [1483]рассказывается, что около 500 года до нашей эры во время представления пьесы Пратина деревянные скамейки, на которых сидели зрители, рухнули, ушибив некоторых и вызвав такой переполох, что на южном склоне Акрополя афиняне построили каменный театр, посвященный ими богу Дионису [1484]. В два следующих столетия похожие театры появились в Эретрии, Эпидавре, Аргосе, Мантинее, Дельфах, Тавромении (Таормина), Сиракузах и во многих других частях обширного греческого мира. Но важнейшие трагедии и комедии впервые были сыграны именно на Дионисовой сцене; именно здесь шли самые ожесточенные сражения между старой теологией и молодой философией; эта война связывает духовную жизнь Перикловой эпохи в единый грандиозный процесс раздумий и перемен.

Великий Театр Диониса расположен, разумеется, под открытым небом. Пятнадцать тысяч сидений, поднимающихся полукруглым веером ярусов к Парфенону, смотрят на гору Гиметт и на море; когда персонажи спектакля призывают землю и небо, солнце, звезды и океан, они обращаются к сущностям, которые большинство зрителей, вслушивающихся в речь или песню, способны непосредственно видеть и ощущать. Сиденья, первоначально деревянные, позднее каменные, не имеют спинок; многие приносят с собой подушки; они просматривают за день по пять пьес, не имея под спиной другой опоры, кроме не располагающих к неге коленей зрителей над ними. В передних рядах находится несколько мраморных сидений со спинками, предназначенных для местных первосвященников Диониса и должностных лиц городу [1485]. У подножия зрительных рядов находится орхестра , или танцевальная платформа, занимаемая хором. В глубине орхестры имеется небольшое деревянное строение, известное как skene , или сцена, которая изображает то дворец, то храм, то частное жилище, и, вероятно, здесь же проводят время артисты, не занятые в данный момент на подмостках [1486]. Имеется и нехитрый «реквизит» — алтари, мебель и т. п., — применение которого диктуется сюжетом; в Аристофановых «Птицах» используются довольно сложные декорации и костюмы [1487], а Агатарх Самосский расписывает фон таким образом, чтобы создать иллюзию расстояния. Несколько механических приспособлений помогают разнообразить действие или место [1488]. Чтобы показать события, протекающие внутри скены , иногда выкатывают деревянную платформу ( enkyklema ), на которой расположены человеческие фигуры в виде живой картины, подсказывающей, что произошло; так, может быть показано мертвое тело, которое обступили убийцы с окровавленным оружием в руках; изображать насилие непосредственно на сцене противоречит традициям греческой драмы. С обеих сторон просцения имеется большая треугольная вертикальная призма, вращающаяся на оси; на гранях призмы нарисованы различные картины; повернув эти periaktoi , можно изменить задний план в одно мгновение. Еще более странным аппаратом является mechane , или «машина», — подъемный кран с воротом и гирями; он располагается в левой части скены ; при помощи машины с неба на сцену спускаются боги или герои, тем же способом возвращающиеся на небо; иногда они даже повисают в воздухе. Особенно любит использовать этот механизм Еврипид, низводящий с его помощью на сцену какого-нибудь бога — deus ex machina , как назвали этот прием римляне, — чтобы тот благочестиво развязал тугой узел его агностических пьес.