Артём Федорчук - Фальсификация исторических источников и конструирование этнократических мифов

Мало того, многое в презентации большого нарратива зависит от политических и мировоззренческих установок историка. Вряд ли стоит доказывать, что, исходя из одних и тех же фактов, историк-либерал и историк-консерватор сумеют создать весьма различные образы истории одного и того же общества. Как это оказывается возможным? Во-первых, путём отбора фактов, во-вторых, приданием им разного значения (то, что один историк сочтёт малосущественным, для другого может стать едва ли не основным), в-третьих, интерпретацией одних и тех же событий и фактов. Ещё важнее общие установки историка — следование определённой философии истории, заставляющей видеть её главную движущую силу в деятельности отдельных одарённых индивидов (царей, полководцев, общественных деятелей), народных масс, единой нации, расы, церкви и пр. При этом выбор философии истории определяется не столько внутренними потребностями профессии, сколько парадигмой, господствующей в науке в целом, или доминирующими общественными настроениями. Имея в виду этот последний фактор, следует скептически воспринимать миф о «чистой науке» и «объективности» гуманитарного знания.

Ведь учёный является неотъемлемой частью своего общества и нередко разделяет свойственные тому заблуждения и предрассудки. И перед ним зачастую встаёт трудный вопрос: сохранить лояльность своему обществу или своей группе, нарушив при этом научную этику или принятые в науке принципы анализа источника, или остаться верным научным принципам, пожертвовав своей общественной репутацией и даже благосостоянием? Впрочем, как мы уже видели, нередки случаи, когда учёный «живёт в мифе», и тогда такой вопрос перед ним даже не возникает.

Например, в традиционных армянской и греческой культурах специалисты обнаруживают немало турецких элементов, однако сами армяне и греки по понятным причинам стараются этого не замечать. Ещё один пример: некоторые православные соборы домонгольского времени, считающиеся шедеврами русской архитектуры, были созданы германскими мастерами, но в учебниках об этом писать не принято. В последние годы, когда Китай широко открыл свои границы и туда хлынули японские туристы, они с удивлением открыли для себя тот факт, что многое в традиционной японской культуре восходит к китайским прототипам.

Поэтому то, что собой представляет традиционная культура, и то, в каком образе она представляется своим носителям, — это далеко не одно и то же. И этот образ не только возникает на уровне бытовых представлений, а иной раз формируется интеллектуальной элитой, включая и учёных, владеющих современными научными технологиями.

Всё это типично для социальной памяти. Обычно её механизмы связывают с непрофессиональной средой и для её изучения прибегают — к анализу устной истории, народных представлений, праздников, народного изобразительного искусства и пр. Однако в нашу эпоху всеобщей грамотности немалую роль в формировании социальной памяти играют и профессиональные историки, участвующие в создании национального мифа.

Основой национального мифа нередко служит сказание о предках, в котором люди ищут источник нравственности, героизма, убеждённости в идеалах, веры в справедливость. В тех обществах, где имеется богатая историческая традиция, подкреплённая солидной документальной базой, создатели исторического мифа могут без труда отбирать нужные им сюжеты и выстраивать требуемую актуальную конструкцию. Хуже обстоит дело там, где письменных документов не хватает или где предлагаемая ими скудная информация не даёт пищи для создания привлекательного мифа о предках, не говоря уже о тех случаях, где такие документы просто отсутствуют. Чаще всего это наблюдается в колониальной ситуации или в тех случаях, когда в ходе территориальной экспансии государство включает в свои пределы новые группы населения с иными культурными традициями. Иной раз речь идёт о бесписьменных народах, но бывает и так, что завоеватели сознательно уничтожают местную письменность и документы о прошлом, искореняя историческую память, способную подпитывать сепаратизм. Но даже если исторические документы сохраняются, они нередко не отвечают на жгучие вопросы современности.

Ведь, скажем, в условиях традиционной родоплеменной социальной организации, типичной для кочевых народов, не могло быть и речи о каком-либо национальном единстве. Там на протяжении истории отдельные клановые группы могли откочёвывать на большие расстояния и менять своё место в системе племенных союзов. В результате бывший враг мог стать другом, а бывший друг — врагом. Не лучше обстояло дело с единством и у оседлых народов, где взаимоотношения между властителем и подданными нередко сводились лишь к спорадическому сбору податей или более регулярному взиманию налогов. В древних и средневековых государствах правителям и в голову не приходило заботиться о языковом или культурном единстве своих подданных. А политическая лояльность там практически совпадала с личной преданностью князю или государю. Поэтому само по себе языковое и культурное единство не служило необходимой основой политической общности, а являлось производным от социальной или политической организации. Именно родство, родоплеменные связи или лояльность сюзерену, а отнюдь не язык или культура лежали тогда в основе политических союзов. Вот почему в истории сплошь и рядом наблюдались странные для наших современников ситуации, когда представители одного и того же народа могли сражаться в рядах противоборствующих армий. А ведь именно так обстояло дело во время взятия Казани, когда в обеих армиях можно было обнаружить и русских, и татар. Ни о какой преданности «национальной идее» или «народному единству» тогда не могло быть и речи, ибо ни такого рода идеи, ни такого единства не существовало. Не было их и в 1612 г., когда русское общество оказалось глубоко расколотым. И никакое языковое или культурное единство от политического раскола в те далёкие времена не спасало. Просто потому, что не было концепции такого единства; она была излишней, ибо социальные и политические связи выстраивались на совершенно иных основах.

Как сравнительно недавно установили американские историки, даже в период войны за независимость среди американских колонистов находилось немало сторонников Британской короны, и самые жаркие схватки тогда происходили между самими американцами — сторонниками и противниками независимости. А сегодня Ирак, который мы до недавнего времени воспринимали как сплочённую арабскую нацию, охвачен драматической конфронтацией между суннитами и шиитами. Мало того, имея в виду сложную ситуацию, сложившуюся в наши дни на Украине, некоторые комментаторы даже позволяют себе рассуждать о населяющих её двух разных народах, причём подразумевая не русских и украинцев, а русофонов и украинофонов. Всё это ярко свидетельствует как о различиях между культурной и языковой общностями, так и о сомнительности их безоговорочного отождествления с политическим единством.