Роман Подольный - Пути народов

А типы провансальцев, например, во множестве набросал в своих произведениях другой французский писатель — Альфонс Додэ. Вспомните хотя бы добродушного фантазера Тартарена из Тараскона, его друзей и соседей. Наконец, один из героев Виктора Гюго, правда, герой отрицательный, жестокий вождь монархических мятежников, произносит такую речь:

«Гений Франции соединяет в себе гениальные черты всего Европейского континента, и каждая французская провинция представляла собою одну из этих европейских добродетелей. Немецкая прямота процветала в Пикардии, широкая натура шведов проявляла себя в Шампани, голландскую трудоспособность можно было встретить в Бургундии, деятельную энергию Польши — в Лангедоке, испанскую гордость — в Гаскони, острый итальянский ум — в Провансе, греческую изворотливость — в Нормандии, швейцарскую честность — в Дофинэ».

Так возвеличивает Гюго провинции родной страны; не будем сейчас ни спорить с ним, ни соглашаться, важно другое: различия между жителями отдельных областей Франции для романиста очевидны.

Это ясно показывает, что восемнадцать или двадцать областных «преднародностей» Франции успели до своего слияния пройти достаточный путь развития — если не для того, чтобы действительно до такой степени отличаться друг от друга, то хотя бы для того, чтобы о них сложилось такое ходячее мнение.

Писателям можно бы и не поверить, они ведь имеют признанное право на домыслы, но вот что пишет известный географ и историк Э. Реклю: «В общей для всех столице встречаются и взаимно влияют друг на друга представители всей Франции: обитатели Прованса или Гаскони, проворные, болтливые, вечно в движении; люди с возвышенных плоскогорий, упорные в труде и мало общительные; жители берегов Луары, со смелым взглядом, проницательным умом и уравновешенным характером; меланхолические бретонцы, мечтательные, но с сильной волей; нормандцы, с медлительной речью, испытующим взглядом, благоразумные и осторожные; обитатели Лотарингии, Вогезов, Франш-контэ, горячие в гневе, предприимчивые».

Не случайно Реклю говорит здесь о Париже. Роль Парижа в образовании французского народа больше, чем обычно бывает в таких случаях роль столицы. Парижский выговор брало за образец население всей страны при выработке единого языка, а между тем берлинский диалект не стал примером для Германии, римский — для Италии.

И не случайно в эпоху Великой французской революции решениям, принятым Парижем, без колебаний подчинялась большая часть страны.

Франция стала классическим примером страны, собираемой центральным правительством из феодального развала и разброда. Спокойно, медленно, уверенно делали это короли XII, XIII и начала XIV веков. Затем наступил хаос, новое, казалось, еще большее раздробление страны в пору Столетней войны с Англией. Но в стране, вопреки всему кровавому феодальному безобразию, складывался единый рынок. Крепли связи между ее отдельными частями. Властно влек к себе дворян, купцов и мещан Париж.

В относительно небольшой и разбитой на гораздо меньшее число этнических областей Англии шла борьба между французским и английским языком, занявшая 300 лет и кончившаяся победой языка английского к концу XIV века. Поразительно, но во Франции в XIII, скажем, веке французский язык пользовался гораздо меньшим успехом, чем в Англии. На чужой земле за него стояла знать — потомки офранцуженных норманнов, завоевавших Англию. Во Франции же языку Парижской области противостояла в суде латынь, и всюду — провинциальные диалекты. Провансальский язык был в ту пору не более далек от испанского, чем от французского.

Так продолжалось, пока в 1539 году очередной король специальным указом не объявил французский единственным языком, употребляемым в судопроизводстве и административной деятельности. Это случилось через целых полтораста лет после официального признания английским королем победы в его стране английского языка. А ведь французский-то указ был лишь звеном в борьбе главного языка страны за победу в ней. Но теперь на стороне этого языка решительно стояло правительство. И в границах, где оно распоряжалось, язык побеждал век за веком и год за годом.

Сейчас во Франции говорит на немецком языке большинство эльзасцев, жителей ее восточных областей, на провансальском — очень небольшая доля южан, на бретонском — часть населения полуострова Бретань на западе. Кстати, не случайно его название вызывает в памяти слово «Британия».

Давным-давно, когда германские племена англов и саксов овладели большей частью Англии, некоторые племена древних бриттов, видя, что не в силах устоять против завоевателей, сами переправились через море и завоевали полуостров, которому передали свое имя. Ах, какой это частый случай в истории: побежденные убегают, чтобы победить еще кого-нибудь, обиженные обижают других, завоеванные становятся завоевателями.

Бретань сохраняла свой язык до XX века. Сейчас, с одной стороны, большинство ее жителей знает только французский язык, а все остальные — и французский и бретонский. Но, с другой стороны, время от времени газеты сообщают о демонстрациях бретонских националистов, которые выступают с лозунгами автономии Бретани или даже ее отделения от Франции.

Сто восемьдесят лет назад, когда большинство бретонцев знало язык своих предков, причем для многих он был единственным, Бретань восстала против французского правительства. Люди, сражавшиеся тогда против правительственной армии, носили особую бретонскую одежду, говорили между собой на бретонском языке. Сражались они против Французской республики, но за французского же короля. По-видимому, никому из повстанцев в голову не приходила мысль об образовании сколько-нибудь самостоятельного государства.

А теперь одетые по последней парижской моде молодые люди, с университетским произношением говорящие по-французски, требуют отделения Бретани, самый язык которой служит для них обычно только предметом любования, но не способом общения между собой.

Парадокс! Но этот парадокс слишком часто встречается в современной жизни западных стран.

Ряд ученых видят и в восстании Бретани против республики сто восемьдесят лет назад тоже проявление национальной обособленности этой части Франции.

Виктор Гюго писал в романе «Девяносто третий год», значительная часть событий которого происходит в Бретани:

«Бретань — старая мятежница. Всякий раз, когда она восставала в течение двух тысячелетий, она была права. Но в последний раз она оказалась неправой. А между тем, боролась ли она с революцией или с монархией, с уполномоченными делегатами или с герцогами и пэрами… — это была все та же бретонская война — война местного духа с центральным».