Александр Сидоров - Я помню тот Ванинский порт: История великих лагерных песен

В данном случае под «козлятником» подразумеваются добропорядочные граждане. «Взять на хомут» — ограбить, поставить в беспомощное положение (вообще выражение означает — схватить сзади рукой за горло и перекрыть кислород или спереди наклонить противника и, взяв его голову под мышку, опять же сдавить горло). Однако всё это не более чем дешёвая похвальба. Кто бы позволил подконвойным уркаганам, которых этапируют после лагерной «бузы» в штрафную колонну, разбойничать на станции?! Да там бы и положили всех, не задумываясь. В таких случаях конвой обязан применять оружие на поражение. Но что за блатная песня без красивого понта?

Далее рассказ посвящён «героическому» отказу от работы на «штрафняке». Эта часть фольклорного повествования далеко не оригинальна. Однако для нас она не менее интересна, нежели «исторический зачин». Начнём с того, что у этого отрывка нашёлся «автор» — бывший лагерник Андрей Евстюничев. В своей книге «Наказание без преступления» он сообщает:

«Во второй половине декабря 1941 года из Архангельской пересылки Бакарицы нас погрузили в вагоны-телятники и опять в неведомые пути-дорожки… Пришли к лагпункту рядом с деревней Синега. Здесь нам предстояло жить и работать… В целом лагерь назывался Севдвинлаг. Штаб его располагался в городе Вельске Архангельской области.

Наблюдая за жизнью в лагере, я написал такие строки, которые устно пошли по всей зоне лагеря. Полностью не помню, но вот кусочек:

Увы, Андрей Петрович лукавит, если не сказать — здорово привирает. Никакого отношения к созданию этой песни он не имеет. Если бы имел, то прекрасно осознавал бы, что она поётся на мотив «Гоп со смыком», сохраняет ритмику и строфику блатной баллады. Евстюничев же её грубо нарушает. Уже по цитированию видно, что автор имеет весьма отдалённое представление о сочинении стихов; он просто с трудом вспомнил «отрывки из обрывков» и неумело соединил их воедино. К тому же Евстюничев совершенно не знаком с блатным фольклором, отражённым в песне. Поэтому строками

псевдоавтор заменяет знаменитые —

Между тем эта поговорка была у гулаговских блатарей притчей во языцех! Вернее, лагерная поговорка, которая слегка переиначена в песне, звучит так: «По субботам не работам, а суббота — каждый день!» Происхождение её очень любопытно. С одной стороны, бросается в глаза связь с русской поговоркой про семь пятниц на неделе. Нынешнее значение этого выражения (о том, кто часто меняет свои решения, мнения) не является первоначальным. Ранний смысл народной поговорки — негативная характеристика бездельника, не желающего работать ни при каких обстоятельствах. Пятница — один из важнейших дней христианской религии: в этот день недели был распят Иисус Христос. Существовал запрет работать в этот день, что отразил и «Толковый словарь» В. И. Даля: «Семь пятниц (семь праздников) на неделе». Запрет на труд в пятницу встречается и в других пословицах: «Кто в пятницу дело начинает, у того оно будет пятиться», «Кто в пятницу прядёт, святым родителям кострыкой глаза запорашивает». Кстати, современного значения поговорки про семь пятниц Даль ещё не знал.

С другой стороны, пятница была заменена субботой в блатном фольклоре не случайно. Скорее всего, это произошло под влиянием уголовников из еврейской среды. В российском и советском преступном сообществе с конца XIX века существовали две почти равнозначные ветви — славянская и еврейская, равно как и две уголовные столицы — славянский Ростов-папа и еврейская Одесса-мама. Как известно, у евреев Шаббат (суббота) является днём, когда работать запрещено: «Помни день субботний, чтобы святить его; шесть дней работай и делай всякие дела твои, а день седьмой суббота Господу, Богу твоему: не делай в оный никакого дела ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя, ни скот твой, ни пришлец, который в жилищах твоих; ибо в шесть дней создал Господь небо и землю, море и всё, что в них, а в день седьмой почил; посему благословил Господь день субботний и освятил его». Славянские урки с удовольствием восприняли эту четвёртую иудейскую заповедь и даже включили её в уголовный фольклор. Впрочем, и у русского чиновничества суббота наряду с воскресеньем была неприсутственным (нерабочим) днём. У остального народа выходным было только воскресенье.

То, что Евстюничев не вспомнил ключевые слова блатной песни, уже исключает возможность его авторства. Это как из «Интернационала» выкинуть слова «Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов!». К тому же самопальный «автор» не принадлежал к блатным, а исполнял обязанности врача в медпункте. То есть был «придурком» (человеком, занимающим тёплое местечко). С чего же он вдруг взялся сочинять песню, в каждой строке которой угадывается законченный блатарь?

Но самое главное — приведённый в мемуарах вариант «Гопа»… уже давно существовал к тому времени! Евгения Гинзбург в «Крутом маршруте» вспоминает его, рассказывая о лагерях 30-х годов:

«Больше часа стояли мы у вахты возле ворот, коченея, ожидая исхода начальственной дискуссии и слушая пение блатных. Пританцовывая, они вопили:

Добавление «ха-ха» ещё раз свидетельствует о том, что мы имеем дело с переделкой баллады «Гоп со смыком», каждый куплет которой заканчивался именно этим восклицанием.

Но вернёмся всё же к Евстюничеву. В его версии есть куплет о «пенёчках», раздевании и избиениях. Он отсылает нас к ранним вариантам песни, сложенной на мотив «Гопа» и послужившей позже источником вдохновения блатарей, сочинивших куплеты о своём стойком сопротивлении принудительному труду. Наиболее ранней можно считать «соловецкую» песню, в которой ещё нет и следа блатной «куражности»: