Александр Колпакиди - Двойной заговор. Сталин и Гитлер: несостоявшиеся путчи [с иллюстрациями]

В своем первом интервью сбежавший чекист придерживался все той же версии, что и на первом допросе: он «разоблачал сталинский террор». Однако позднее, в крупнейших японских газетах «Асахи», «Токио ничи-ничи» появились другие интервью, где он представляется как участник антисталинской организации в СССР. Косвенно его участие в заговоре подтверждается ролью Люшкова в операции, в которой никто не принуждал его участвовать, потому что никто не мог предположить, что она возможна. О ее возможности знал он один, он ее придумал, ею руководил, в ней он давал выход своей ненависти к Сталину. Ради этой ненависти он готов был пойти на смерть. Речь идет об операции «Медведь» — тщательно разработанном плане покушения на Сталина. После провала операции, когда террористов на советской границе встретили пулеметами, вернувшись на постоялый двор, где остановилась группа и где еще оставались японские сопровождающие, Люшков заплакал. Это потрясло японцев: они даже представить себе не могли этого человека плачущим. За что бывший чекист так ненавидел Сталина? Ведь не за смерть же тех людей, которых он пытал и приговаривал к смерти в Хабаровске? Эти люди были на его счету, а не на счету генсека. А что было поставлено в счет Сталину?

После провала операции «Медведь» Люшков еще семь лет работал на разведку японского генерального штаба. Ему дали новую фамилию — Маратов, предоставили конспиративные квартиры в Токио и любовницу-японку. Он служил в «Бюро по изучению Восточной Азии», обрабатывал материалы советской прессы, участвовал в планировании работы японской разведки. Во время второй мировой войны сотрудничал со специалистами по психологической войне.

Конец войны застал Люшкова в Дайрене. Он жил в местной гостинице «Ямато» под фамилией Ямогучи, очень боялся быть захваченным Красной Армией и требовал от японского командования дать ему возможность бежать. Однако генерал Янагита Гендзо, начальник штаба обороны Квантунского полуострова, по-своему распорядился его судьбой: предложить Люшкову покончить с собой, если же тот откажется — убить.

Начальник японской военной миссии Такеока Ютака вспоминает: «Я стал вести разговоры о том, чтобы он покончил самоубийством. Но Люшков отказался и… настоятельно требовал создать ему условия для побега. Сделав вид, что не возражаю, я предложил пойти в порт, подыскать судно, на котором он мог бы уплыть в Китай. На ступеньках к выходу во двор я быстро зашел вперед и внезапно из браунинга выстрелил ему в левую сторону груди. Он упал». Начальник разведотдела миссии Аримица Кадзуо дострелил его. Люшкова кремировали как покончившего жизнь самоубийством японского военнослужащего Ямогучи Тосикадзу.

К 1936 году армия была, пожалуй, наиболее самостоятельной и наименее управляемой частью советского общества. Кривицкий, характеризуя положение в армии, пишет, что военные «жили вне той особой партийной атмосферы, в которой люди то и дело „отклонялись“ от верного сталинского курса, „раскаивались в своих ошибках“, „снова отклонялись“, снова „раскаивались“, навлекая на себя все более суровые кары, все сильнее расшатывая собственную волю. Дело, которым занимались военные, укрепляя армию и систему обороны страны, сохранило им их моральный дух. Сталин знал, что Тухачевский, Гамарник, Якир, Уборевич и другие командиры высших рангов никогда не будут сломлены до состояния безоговорочной покорности, которую он потребовал теперь от всех, кто его окружал. Это были люди исключительного личного мужества».

Что касается последних слов, можно только пожать плечами и печально улыбнуться. Пожать плечами по поводу требований безусловного повиновения. Воспоминания очевидцев совершенно недвусмысленно говорят, что Сталин не только не требовал полной покорности себе, но, наоборот, ценил и уважал людей, не соглашавшихся с ним и упорно отстаивавших свою точку зрения. Чего стоит одна отставка Жукова в 1941 году! А печальная улыбка приходится на эпитет «люди исключительного личного мужества». При первом соприкосновении со следствием от оного «мужества» не осталось и следа. Но военные действительно склонны к тому, чтобы чувствовать себя отдельной замкнутой кастой. Вооруженной кастой. Причем это некое абсолютное свойство армии, общее для всех времен и народов. Не зря же история насчитывает сравнительно небольшое число удавшихся штатских заговоров, но огромное количество успешных военных переворотов. Склонность военных устраивать перевороты — профессиональная черта. С этим нельзя было не считаться.

Кроме того, в армии исторически было сильно влияние Троцкого, еще с тех времен, когда он был наркомвоенмором. В 1923―1927 годах многие военные выступали на стороне оппозиции. На февральско-мартовском пленуме 1937 года Ворошилов говорил: «К 1923―1924 годам троцкисты имели, как вы помните, а вы обязаны помнить, за собой почти всю Москву и военную академию целиком, за исключением единиц… И здешняя школа ЦИК, и отдельные школы — пехотная, артиллерийская и другие части гарнизона Москвы — все были за Троцкого». В дискуссии 1923 года большинство коммунистов академии тоже стояло на троцкистских позициях: за резолюцию ЦК голосовало 48 человек, а за резолюцию оппозиции — 204 человека.

Ворошилов не зря сказал: «…Если вы помните, а вы обязаны помнить…». Ведь речь шла, в сущности, о недавних событиях, 10―13-летней давности. В то время училища и академия, кузница офицерских кадров, были почти целиком за Троцкого. И ведь все эти люди никуда не делись, они остались в армии. К 1937 году это поколение командиров дослужилось уже до средних и высших чинов, и, будучи людьми довольно молодыми, они имели хорошие перспективы дальнейшего роста. Среди командного состава до сих пор оставалось немало выдвиженцев Троцкого — тот же Примаков — «Буденный Троцкого», тот же Тухачевский, его «Ворошилов». Разделить троцкистов и сталинистов — все равно что сейчас, например, разделить сторонников и противников Чубайса. На словах-то все против, а на деле?

Чистки в армии тоже проходили, хотя и не такие уж большие. На том же пленуме Ворошилов говорил: «За время с 1924 года мы вычистили из армии… примерно около 47 тысяч человек». В том числе за 1934―1936 годы «мы выбросили из армии по разными причинам, но главным образом по причинам негодности и политической неблагонадежности, около 22 тысяч человек, из них 5 тысяч человек были выброшены как оппозиционеры, как всякого рода недоброкачественный в политическом отношении элемент». Пять тысяч из двадцати двух. Кто же были остальные? И мы с удивлением узнаем, что, оказывается, термину «чистка» придавалось несколько иное значение, чем то, как понимаем его мы.