Эрих Керн - Измена Германии. Шпионы и саботажники против собственного отечества

Наряду с этим перебежчики Герберт Гешвиль и Трауготт Пастуха в сопровождении советского капитана Бугаенко использовались как агитаторы с громкоговорителями в окопах на передовой.

Генерал Зейдлиц лично отправлялся на фронт, чтобы призывать немецких бойцов сложить оружие.

Йеско фон Путткамер описывает эти действия так:

«Генерал Щербаков объяснил, что сам Сталин выразил желание, чтобы Зейдлиц предпринял такую поездку. И однажды вечером салонный поезд покинул черту города Москвы, двинувшись на запад. В вагоне-ресторане за роскошно накрытым столом сидят генерал, начальник политодтела группы армий Ватутина, которая сражается на Украине, начальник управления по делам военнопленных и рядом с ними генерал фон Зейдлиц, генерал Корфес и два сопровождающих немецких офицера. Они беседуют о шансах операции на окружение, которая приближается теперь — глубоко в Украине — по модели сталинградского окружения к своему апогею. Они еще раз обсуждают радиограммы для окруженных немецких войск, листовки и текст предложения о капитуляции. Зейдлиц написал два личных письма к окруженным там генералам Либу и Штеммерману. Поезд приближается к Киеву. В беседах с русскими генералами проявляется определенный скепсис, даже нетерпение. У пропагандистов Национального комитета, которые применяются на многих участках фронта, вероятно, есть, контакт с солдатами на немецких позициях, но они, однако, не могут похвастаться настоящим успехом. Свежие пленные растеряны, если они видят немецкого офицера с черно-бело-красной повязкой, „фронтового уполномоченного“. Нет сомнения, что Национальный комитет существует там как слух, его существование, однако, отрицается.

С малой высоты на следующий день порхают над котлом листовки с призывом. В украинской хате установлен микрофон, и Зейдлиц говорит — на ту сторону. Письма Либу и Штеммерману были с помощью пленных переданы в котел. Но успех не достигнут. Котел не капитулирует».

Как жили теперь эти господа, которые на службе Красной армии прилагали все усилия, чтобы ослабить немецкие войска на Восточном фронте?

Снова нас об этом информирует Йеско фон Путткамер, опираясь на свой собственный опыт:

«Уже как только мы покинули ворота лагеря, мы, примерно двенадцать офицеров, с облегчением отмечаем, что это не будет так уж плохо, так как вместо ожидаемого пешего перехода к вокзалу нас вежливо просят сесть в большой автобус. Переводчик, прощаясь с нами, объясняет: „Вам там будет очень хорошо“.

Помещичий дом, перед которым после приблизительно двухчасовой поездки останавливается наш автобус, находился к северо-востоку от Москвы и был до революции, вероятно, усадьбой какой-то дворянской семьи. Теперь сюда была подведена московская пригородная железная дорога, железнодорожная станция называлась Планерной, что означало что-то вроде аэродрома для планеров. В мирное время на холмах в окрестности тренировались планеристы. Что-то от старого парка все еще сохранилось. Но музыкальный павильон с советской звездой и статуи Ленина из гипса были знаками нового времени. Ни от мебели, ни от фарфора, ни от картин внутри двухэтажного дома не осталось и следа. На стене над дверями были вмурованы таблички с надписями, то на русском языке, то на эсперанто. В начале тридцатых годов в этом здании располагалась школа эсперанто. Затем в 1936 году здесь разместили беженцев от Испанской гражданской войны. В начале войны усадьба была военным госпиталем, чтобы, наконец, стать специальным лагерем для немецких военнопленных. На первом этаже наряду с отдельными вместительными комнатами размещались большой зал, который со своей лестничной клеткой поднимался на второй этаж, и пристроенная столовая. Верхние помещения служили нам только как жилье. Начищенные до блеска комнаты и кровати с белыми простынями вызвали наше удивление, которое еще больше увеличилось, когда служанки в белых передниках подали нам ужин, состоящий из привычного чая и тарелки с кашей».

И так это было почти всюду. В доме Национального комитета ситуация была еще лучше.

Путткамер пишет:

«Первое впечатление при моем прибытии было также здесь: колючая проволока! Высокие, прочно запертые ворота и рядом с ними обычный русский домик для охраны, „будка“, с вооруженным часовым. Сам дом был вытянутой двухэтажной коробкой, которая лежала на высоких крутых берегах реки Клязьмы. Палисадник был тщательно ухожен, дорожки ограждены побеленными известью камнями, а клумбы засажены тюльпанами, анютиными глазками и астрами. Так называемый парк тянулся еще добрых двести метров вдоль берега, и в его задней части располагалась площадка для игры в итальянскую лапту. От заднего двора лестница, у которой, как мы точно подсчитали, было 180 ступенек, вела к берегу речки и месту для купания. Недалеко от дома была плотина, так что река здесь разлилась в довольно большое озеро. Летом здесь много купались, а зимой с радостью пользовались вновь приобретенными „территориями“ для удлинившихся прогулок по ледяному покрову озера. В нижнем этаже дома была размещена на одной стороне вместительная столовая, в которой мы питались за маленькими столами на четырех человек каждый. За этой столовой находилась другая столовая для русского персонала, и рядом с ней размещалась кухня, в которой немецкие повара готовили еду. Как известно, в России все питание нормировано, и таким образом все обитатели дома, все равно, будь то генералы или солдаты, получали питание, которое соответствовало норме пленных генералов. На завтрак давали тарелку с пшенной кашей, манной кашей или овсяной кашей, 300 граммов хлеба, 20 граммов масла, немного икры или немного сыра. Обед состоял из супа, 100 граммов хлеба и главного блюда с мясом или рыбой. На ужин была еще раз тарелка с кашей, 200 граммов хлеба и 15 граммов масла. В день на одного человека выдавалось по двадцать папирос, и раз в месяц давали кусок туалетного мыла.

На другой стороне рядом со столовой находился зал для собраний для русского персонала, в котором нам дважды в неделю показывали кинофильм. В другом крыле размещались служебные кабинеты коменданта дома, администрации и политического офицера.

На верхнем этаже были расположены помимо амбулатории, в которой работали русская женщина-врач и немецкий врач, комната для совещаний и наши жилые помещения. У генералов были отдельные комнаты на одного человека, остальные обитатели дома населяли комнаты вдвоем или втроем. Обстановка в комнатах всюду была одинаковой, кровати с белыми простынями, большой шкаф и рабочий стол. Дом был оборудован центральным отоплением, и зимой в нем было достаточно тепло.

Вопреки всему этому комфорту, буквально невообразимому для русского плена, члены и сотрудники Национального комитета, если они были солдатами, все равно всегда оставались военнопленными. Ночью можно было услышать разговоры часовых и лай сторожевых собак. Хотя русские снова и снова заверяли нас, что мы не должны были чувствовать себя пленниками, и что все мероприятия по охране предприняты только для нашей защиты. Последнее могло быть не только чистой фразой вежливости. По-видимому, русские действительно верили в необходимость охранять нас. Неоднократно как раз в то время, когда я прибыл в дом, присутствующих там офицеров авиации спрашивали, могли ли бы приземлиться в окрестностях дома самолеты или грузовые планеры. Русские, вероятно, думали о похищении Муссолини из Италии и считались с возможностью того, что Гитлер мог отдать какому-то отряду СС приказ ликвидировать дом Национального комитета. Летом 1944 года в летних лагерях поблизости даже временно разместили войска».