Амиран Урушадзе - Вольная вода. Истории борьбы за свободу на Дону

Подвиг на войне — дело выдающееся, совсем не повседневное. Война в основном состоит из событий неприглядных и трагических, особенно если стороны пытаются превзойти друг друга в жестокости…

7 октября 1794 года, Польша, деревня Карытница. Тадеуш Костюшко вел свою небольшую армию, насчитывавшую не более 6 тысяч человек, к большому, решающему сражению. Солдаты Костюшко шли по местам, которые расплатились за польскую жестокость Варшавской заутрени. Ближайший сподвижник польского лидера Юлиан Немцевич со скорбью описывал маршрут повстанческого войска: «Мы сделали привал подле Залехова, маленького местечка, совершенно разоренного русскими, а к вечеру достигли Карытницы, деревни еще более разоренной. Помещичий дом был назначен для главной квартиры. Казаки прошли здесь несколькими днями раньше; все было повернуто вверх дном: стулья изрублены ударами сабель, бюро, комоды, письменные столы проломаны; ящики, книги, бумаги разорваны в клочки и разбросаны по паркету».

10 октября 1794 года, Польша, близ деревни Мацеёвице. Костюшко занял выгодную позицию, его войска стояли на сухой возвышенности, в то время как российская армия должна была преодолеть заболоченную низину, где вязли солдатские сапоги и колеса артиллерийских лафетов. Это не остановило Федора Денисова и Ивана Ферзена, которые решили атаковать. Поляки не выдержали натиска превосходивших российских отрядов и начали отступать. Костюшко отчаянно пытался спасти положение. Он появлялся в самых опасных местах, увлекая уже дрогнувших солдат в контратаку. Под ним убили лошадь, но Костюшко не стал осторожнее. В суматохе боя польский вождь попал в окружение казаков, которые едва не убили его. Костюшко получил сабельную рану в голову и, залитый кровью, без сознания был доставлен в расположение российского штаба. Здесь уже находились другие польские офицеры, в числе которых был и Немцевич. На следующий день Костюшко очнулся, при виде его польские пленные с горьким укором бросали: «Где же земли, дома, та счастливая жизнь, которую вы обещали нам? Вероятно, мы идем их искать в Сибирь!»

…Петр Грузинов участвовал в битве при Мацеёвице и в последовавшем вскоре суворовском взятии Варшавы. Здесь он узнал о событиях на Дону, о казачьем бунте и его жестоком подавлении. Вероятно, он открыто делился своими сомнениями в справедливости петербургской политики с сослуживцами. Петр Грузинов сначала оказался лицом подозрительным, а в 1797 году — подсудимым. Казака доставили в летнюю резиденцию Павла I — Павловск. А затем посадили в крепость Бип, расположенную неподалеку. Грузинов был лишен всех чинов и наград.

Императорский фельдъегерь протянул монаршее послание графу Кастро де ла Серда. «…C посланным к вам фельдъегерем отправьте в Санкт-Петербург находящегося в Ревеле полковника Грузинова 1-го», — прочитал комендант прибалтийского города.

Павел I простил старшему Грузинову служебное небрежение и дерзость. 29 июня 1798 года император зачислил горделивого казака в собственную свиту: «Лейбказачьего полка полковник Грузинов 1й определен в Свиту Его Императорского Величества», — сообщали 2 июля «Санкт-Петербургские ведомости». Зачисление в cвиту — явный знак царского благоволения. Звание флигель-адъютанта, а тем более генерал-адъютанта при Павле уже никак не было связано с выполнением собственно адъютантских обязанностей, но считалось почетным признаком высочайшего внимания и принадлежности ко двору.

Свободу получил и Петр Грузинов, который, однако, вернулся не на службу, а домой в Черкасск. Это была ссылка, хотя и «домашняя». Присмотр за младшим из вольнодумных Грузиновых поручили атаману Войска Донского Дмитрию Иловайскому, заступившему на должность после смерти брата Алексея.

Несправедливость в отношении младшего брата не давала покоя старшему Грузинову. Вскоре он перестал появляться на службе, чем вызвал новые подозрения. Павел I поручил своему любимцу Христофору Ливену выяснить, намерен ли Грузинов продолжать службу. Состоялся обмен письмами, из которого следует, что Евграф Грузинов объяснял свое отсутствие болезнью и отмечал желание продолжить придворную службу. Император своему полковнику не поверил и приказал провести медицинское обследование. Штаб-лекарь Оберх признал Грузинова совершенно здоровым. За «ложное рапортование себя больным» старшего Грузинова отправили вслед за младшим.

Саботаж Грузинова был осознанным и обреченным. Благородство и братская любовь не позволили ему равнодушно вернуться к служебной рутине. Чувства оказались сильнее разума, а семейные узы крепче служебной привязанности.

Был ноябрь 1798 года, когда Евграф Грузинов вернулся в родной Черкасск. Возвращение-ссылка не могло стать приятным, но оказалось совсем мрачным. Отца — Осипа Грузинова — разбил паралич. Евграф замкнулся в себе и сторонился соседей, старых знакомых. Добровольно затворившись в отцовском доме, он погрузился в долгие и, вероятно, тяжелые размышления. Отшельничество нарушалось только свиданиями с братом Петром.

Спустя полтора года Евграф Грузинов решил отправиться в еще одну ссылку — на чердак. Пища полковника была под стать жилищу — хлеб и вода. Здесь он проводил все время за чтением книг, которые изучал, раскуривая трубку, и «никого к себе не допущал». Что же читал Грузинов? Историку Владимиру Лесину удалось обнаружить этот библиографический список. Всего 30 томов, в основном исторические и философские сочинения: вольноотпущенник Эпиктет, биограф Александра Македонского Квинт Курций Руф, собиратель исторических анекдотов Валерий Максим, знаменитый скептик Мишель Монтень, выдающийся ученый-патриот Михаил Ломоносов и первый российский историк, получавший жалованье за изучение прошлого, Готлиб Байер. Сочинения последнего особенно интересны, так как содержат сведения о донском казачестве.

Байер указывал на древнее происхождение казачества. «…Казаков можно было почитать за древний народ»; они еще «в 948 году жили в нынешней Кабарде близ Кавказских гор, где они от великого князя Мстислава в Российское подданство приведены были», — писал ученый немец. Историк считал казаков продуктом смешения представителей различных народов, волею судеб оказывавшихся среди сынов вольного Дона. Он отмечал, что казаки «всегда принимали россиян, поляков и других, которые у них искали прибежища». Еще важнее красноречивость общей оценки Байера: «Казаки почитались всегда за храбрый и сильный народ».

Описания Байера сильно контрастировали с положением на Дону в 1800 году. Это был страшный год в истории Дона.