Владимир Жириновский - Плевок на Запад

Если перечислять все достижения Запада, а на другую чашу весов положить западную самовлюбленность, то, пожалуй, перетянет эта последняя.

Уже сейчас многие ученые выступают против пресловутой дикой самовлюбленности европейцев, из политкорректности называемой евроцентризмом.

И это в общем-то очень даже понятно. Комфортабельные условия, в которых ныне обретается западный человек, очень даже способствуют самонадеянности, когда ему есть с кем сравнить свое положение.

Но, чтобы быть так уверенным в себе, нужно уметь защищаться. А с этим на Западе обстоит даже очень плохо.

Складывается такое впечатление, что с наступлением Новейшего времени западный человек отвык биться за себя. Однако нет, он не отвык – конечно, конкуренция и все такое…

Но когда возникает проблема с неординарными условиями, скажем, при атаках исламистов – он слишком быстро поднимает ручонки вверх.

Он стал похож на бывалых доминошников, которые, выкладывая на стол первые три фишки домино, видят, как дальше пойдет игра, и сразу говорят, кто проиграет и сколько на ком очков.

Но жизнь – не домино (которое элементарно просчитать вперед) и даже не шахматы (которые просчитать неизмеримо труднее).

Западный человек паникует по любому поводу и быстро сдается. Как только увидит себя в «дискомфортных» (любимое словечко) условиях, как начнет проигрывать – так и все.

Собственно, уже с XVIII века Запад испытал на себе, что он не способен противостоять наплыву сильного и спаянного единым фанатическим порывом войска.

Переиграть его он может по, скажем, уровню оружия, по тактическим хитростям – да. Но если это войско будет сравнимо с ним по тому и другому, но сильнее духом, – тогда все, плохи дела Запада.

Он будет проигрывать, да не просто проигрывать, а продувать с разгромным счетом, поднимая руки где-то уже в первой четверти раунда.

И это тем страшнее, что феномен фанатического войска уже с XVII века знаком Западу. И прогресс Запада хорошо прослеживается по его неспособности сопротивляться фанатикам.

Сопротивление Густаву-Адольфу было сильнее, чем сопротивление сменившему его в роли гения зла Карлу XII. Сопротивление Карлу XII было сильнее, чем сопротивление Фридриху II. Сопротивление Фридриху II было сильнее, чем сопротивление Наполеону. Сопротивление Наполеону было сильнее, чем сопротивление Гитлеру, – вот и весь прогресс.

Другое дело, что в это вмешивалась Россия и мешала все карты.

Безбожно продувая Карлу XII под Нарвой, наспех сколоченное Петром I российское войско все же выдвинуло несколько частей, которые сопротивлялись шведскому королю больше и сильнее, чем какие бы то ни было другие войска.

В Семилетней войне бывало много случаев, как битва при Гросс-Егерсдорфе (1757), когда битва была, казалось бы, начисто проиграна русскими войсками пруссакам.

Ни хитрый царедворец Апраксин, не знающий тактики, заботящийся только о придворных конъюнктурах, ни педант Фермор не могли противостоять Фридриху II.

Но русские войска, оказавшись в безвыходном положении, когда европейцы прекращали сопротивление (зачем же кровь лить – все равно ж проиграли), стояли насмерть – наперекор всему.

Сколоченные из разных авантюристов и набранных обманом рекрутов войска Фридриха II просто обалдели: они же выиграли, пора переставать рисковать жизнью, а расслабляться, оказывается, было нельзя, надо было рубить и колоть русских, при этом не исключено, несмотря на невыгодное положение и расстроенность русских войск, что будешь убит и ты.

Всегда веривший в силу русского солдата полководец Румянцев ударил по левому флангу неприятеля. И хваленые пруссаки не выдержали войны на истребление и побежали.

Это было прелюдией к дальнейшим победоносным сражениям и взятию Берлина. Но для нас сейчас интересно другое: именно стойкость, несвойственная Европе.

Что же, европейцы из другого материала сделаны? Да нет, ведь были же и наполеоновские войска, тоже стойкие (и даже пару раз крепко бившие русских).

Дело в другом.

У европейских стран с сильными войсками был не то что авторитарный, а даже тоталитарный строй.

А там, где было что-то околодемократическое, войско было слабым.

Правда, там, где войска были сильны, развитие как бы останавливалось. В наполеоновских войсках, например, преобладало вооружение образца 1760-1770-х годов, а ведь в Париже тогда работал швейцарец Паули, гениальный оружейный конструктор, впервые создавший тогда и унитарный патрон, и схему перезарядки, и многое-многое другое.

Русские тоже страдали такой же болезнью: как только мы создавали сильную армию, то останавливали реформы вооружений и выработку новой тактики.

В итоге мы всегда вынуждены выбирать: русскую стойкость или европейскую изощренность в средствах. И только такие события, как Великая Отечественная война, заставляли быстро и масштабно развивать армейское искусство и систему вооружения.

Одним из последствий судорожного, суматошного бега, ставшего подробностью жизни Новейшего времени на Западе, явился феномен, словно специально придуманный для опустошения окраин западной цивилизации, – мода.

Калейдоскопичность ее смены уже сама собою предполагает антиэстетичность в бытовой ее утилизации.

Обыденному сознанию требуется много времени для шлифовки, отделки, «доведения до кондиции» какого-либо стиля.

Поэтому фольклор так талантлив, ибо создавался не во время судорожной моды, а в, так сказать, застойные времена патриархального образа жизни.

Но дело еще и в другом. Обыденное сознание никогда не могло оценить искусства самого по себе иначе как развлекательного.

Для искусства серьезного, для его восприятия и оценки обыденному сознанию всегда требовалась дополнительная шпора.

Такую шпору представляла, например, религия, обряды которой надлежало выполнять неукоснительно.

Страх перед карой высших сил заставлял людей вникать в обряды: чувство «касания к мирам иным» настраивало душу на определенный лад, заставляя человека напрягаться, и тем самым подготавливало его к восприятию высокого искусства.

А оно, в свою очередь, возвышало душу человека, давая ей полет для «миров иных».

Нечто похожее было и в пении всевозможных обрядовых песен, почтение у народа к которым было, несомненно, до какой-то степени откликом старого язычества.

Собственно, в традиционалистской культуре любое движение, любое деяние было освящено, ибо шло «по чину», а «чин» этот имел под собой тоже если не религиозную, то мистиче- ски-заклинательную подоплеку.

И это все было благоприятно для высокого искусства. А в отношении моды такой дополнительной шпорой была хвастливость Запада в отношении своих достижений.