Александр Мещеряков - Terra Nipponica [Среда обитания и среда воображения]

По сходным соображениям западная одежда тоже не подходит японцам – она рассчитана на влажную зиму и сухое лето, в то время как в Японии сухая зима и влажное лето. Здесь Тэрада допускает важную оговорку: экологичность японской одежды не доказана научно и японские ученые не озабочены этой проблемой, что свидетельствует о «нелепости» нынешней научной атмосферы. Таким образом, ученый автор явно подпадает под влияние своих эмоций и начинает занимать антинаучную позицию: он требует доказать теорему, которая в его понимании является аксиомой. Причем он требует доказательств не от науки вообще, а именно от японских ученых, подразумевая тем самым, что ученые других стран справиться с этой задачей не в состоянии (с. 240).

Помимо жилья и одежды третьим компонентом системы приспособления японцев к природной среде является получаемая от этой природы пища. Тэрада выделяет следующие особенности японской традиционной пищевой диеты: 1. Отсутствие мяса (объясняется влиянием буддизма и развитием растениеводства). 2. Рис как основа пищевой диеты. 3. «Сезонность» приготовляемых блюд (касается как овощей, так и морепродуктов), т. е. многообразие продуктов, употребляемых непосредственно после их получения (на поле или в море). Это отличает японскую диету от других стран, где круглый год едят одно и то же (тропики) или же весь год поглощают пищу, предназначенную для длительного хранения (картофель, репчатый лук, солонину).

Сады, которые разбивают японцы возле своих жилищ, являются концентрированным выражением понимания природы. В отличие от садов европейских, основанных на симметрии (антропогенный фактор), японские сады устроены по принципу «не навредить природе» и создать такую среду, в которой человек и природа пребывали бы во взаимном растворении. Если сад является продолжением природы, то бонсай и икебана представляют собой «продолжение сада», его миниатюрную копию. Эту же функцию выполняют и живописные пейзажные свитки, помещенные в токонома (ниша в гостиной, играющая роль «красного угла» в русском доме). С другой стороны, обычай любования цветением сакуры, луной и звездами, прогулки в горах – все это является продлением сада до природных и даже космических масштабов. Трепетное отношение японцев к природе находит свое выражение особенно в том, что основные отрасли экономики страны связаны с сельским хозяйством, т. е. несут в себе «садовую основу». Это относится и к растениеводству, и к производству чая, и к выращиванию шелкопряда для производства шелка (с. 242–243).

Близость японца к природе находит концентрированное выражение в литературе и искусстве. Если говорить о литературе, то описания природы встречаются и в средневековой прозе («Повесть о Гэндзи», «Записки у изголовья»), но все-таки основным средством воспевания природы остаются стихи (как танка, так и хайку), в которых «человек сливается с природой, природа растворяется в человеке, человек и природа находятся в полном единении, и их живое движение приводит к самопроизвольной музыке». И в этом состоит отличие японской поэзии от поэзии европейской и китайской, в которой объект и субъект четко отделены друг от друга (с. 247). В другом эссе Тэрада развивает свою мысль: «[Е]вропейцы воспринимают природу как инструмент или вещь, в то время как для японца она дорогой брат или же часть его тела. Иными словами, европеец стремится покорить природу, японцы прошлых времен сливались с природой, можно сказать, что они подчинялись ей» [533]. И это отношение японца к природе находит отражение и в поэзии.

Таким образом, японская поэзия – явление синтетическое, органическое, в этой поэзии одномоментно сочетаются данный миг, неизменность и текучесть времени, его наполненность и пустота [534]. При этом распространенность сочинительства хайку настолько велика, что неназванный французский исследователь японской поэзии утверждает: все японцы являются поэтами. Причиной же этого сам Тэрада считает уникальность японского взгляда на уникальную японскую природу. Взаиморастворимость человека и природы Тэрада обнаруживает и в японской живописи, и в японской музыке.

Как и относительно классификации видов дождя, Тэрада настаивает на принципиальной непереводимости японской поэзии на иностранные языки. Именно поэтому он с осуждением относится к обновленцам поэзии хайку – в их стихах указание на время года становится необязательным (с. 248–249). Видимо, автор молчаливо подразумевает, что без наличия природной составляющей такие стихи смогут стать принципиально переводимыми, а это не вписывалось в предлагаемую им картину мира. Следует заметить, что все сравнения Японии и Запада имели целью вовсе не желание того, чтобы Запад лучше понимал Японию. Адресатом рассуждений людей, подобных Тэрада, являлись сами японцы. Тэрада буквально заклинал, чтобы они оставались японцами. «Хайку образуют своеобразную форму поэзии как по содержанию, так и по форме, в которых в концентрированном или же в экстрагированном виде присутствует почти весь прошлый опыт духовной жизни японского народа. В этом состоит причина, по которой хайку непонятны иностранцам, в этом состоит и причина, по которой хайку существовали только в Японии, в этом состоит и резон, по которому хайку должны существовать. По этой же причине изучение хайку означает изучение самого японца, а для того чтобы получить настоящего японца, не существует лучшего способа, чем сочинение хайку… До тех пора, пока живы хайку, жива и Япония» [535].

Ближе к концу статьи Тэрада вступает в короткую полемику с теми, кто предлагал идентифицировать японцев по цвету кожи, на что автор резонно возражает, что в таком случае в одну группу с японцами попадут и китайцы. Если же проводить разграничение по природным условиям обитания и по отношению к природе, то тогда японцев уже нельзя будет спутать ни с кем. «В обширном регионе, называемом Востоком, японская земля-природа и ее народ образуют совершенно уединенный "остров". Я полагаю, что выявление особенностей Японии в самых различных областях, их актуализация применительно к окружающей среде составляют историческую миссию японцев, цель их существования, что является их вкладом в здоровое развитие человечества. Если мир лишится цветов сакуры, то он станет скучнее» (с. 252).

Тэрада говорил, разумеется, не о сакуре как таковой, а о «культуре сакуры», которая стала к тому времени «визитной карточкой» Японии в мире. Мы же, оценивая взгляды Тэрада Торахико, можем утверждать, что понятие «мир» воспринимается Тэрада исключительно в контексте уникальности Японии и японцев в этом мире, – мире, который предоставляет Японии не столько объединительные, сколько разделительные возможности.