Александр Мещеряков - Terra Nipponica [Среда обитания и среда воображения]

В течение длительного времени территория Японии воспринималась ее обитателями как крошечная и удаленная от культурных центров – Индии и Китая. Ситуация с «размером» страны и ее восприятием решительно меняется в период Токугава (1603–1867), когда после эпохи кровавых усобиц устанавливается режим сёгунов из дома Токугава и в стране наступает прочный и долгожданный мир. Правление Токугава характеризуется отсутствием сколько-то крупных внутренних конфликтов и мятежей, повышением благосостояния, производительности труда, ростом населения и городов, развитием торговых отношений, широким распространением грамотности. В связи с этим резко возрастает количество интеллектуального продукта, произведенного в эту эпоху.

Еще одной отличительной особенностью этого времени является почти полное закрытие страны. Умами овладевает сознание того, что от внешнего мира следует ждать только неприятностей. Сёгунат проводит политику жесткого изоляционизма, христианских проповедников изгоняют из страны, отношения с зарубежьем почти прекращаются. Въезд в страну разрешался крайне ограниченному числу иностранцев (голландцы, китайцы, корейцы), выезд был и вовсе запрещен. Точно так же как и строительство крупных кораблей. Это не означало, однако, что мыслители периода Токугава «забыли» про существование заграницы. Однако теперь она служит примером «неправильного» устройства жизни. Христианство выступает в качестве учения, подрывающего основы государства (поскольку лояльность Богу важнее, чем лояльность сюзерену). В Японии во множестве сочиняют антихристианские трактаты, редкий мыслитель упускал возможность, чтобы не отозваться о христианстве и Западе самым уничижительным образом. Китай, где к власти тогда пришла «дикая» кочевническая маньчжурская династия Цин, тоже оценивали отрицательно. Что до Индии, то она практически исчезает как объект для размышлений.

В период Токугава буддизм перестает быть основным средством осмысления мира. Буддийских монахов начинают упрекать в низкопоклонстве перед иноземными обыкновениями, в распущенности нравов, неуважении к семейным и государственным ценностям. Монашеский обет безбрачия воспринимается как помеха в умножении людского ресурса страны, а озабоченность адептов буддизма личным спасением ведет к обвинениям в эгоизме и сыновней непочтительности. Широко распространенная раньше идея, что для личного обретения рая достаточно неустанного повторения сакральных формул («Славься, будда Амида!»), трактуется как оправдание эгоистического и асоциального поведения. Эти обвинения во многом повторяли традиционные инвективы китайских конфуцианцев по отношению к буддийским монахам, которые не выполняют основные обязанности человека – заботиться о родителях и продолжать свой род.

Буддистам вменяют в вину и порчу изначально «правильных» обычаев Японии. В значительной степени это было связано с разочарованием в его магических потенциях: буддизм не сумел обеспечить мирную жизнь и единство государства. Разумеется, монастыри и храмы продолжали свое существование, элита и простые японцы отправляли буддийские обряды (в особенности это касается похорон), но буддийские монастыри перестали быть главным магическим оплотом власти, утеряли самостоятельность, активными проповедниками буддизма зачастую становились бедные, низкостатусные и малообразованные люди, буддизм больше не порождает крупных и признанных обществом мыслителей (при этом конфуцианские мыслители вполне могли принимать монашество, что свидетельствует о конфуцианско-буддийском синтезе). Мир общественный, государственный, мир образованных управленцев после долгого перерыва вновь обретает преимущественно конфуцианские характеристики. Конфуцианство (неоконфуцианство) в интерпретации Чжу Си становится официальной идеологией сёгуната Токугава, апелляции к Небу как к высшей инстанции и силе существенно изменили религиозную ситуацию, отодвигая Будду ближе к периферии. Идея о том, что главной обязанностью человека в иерархически организованном социуме является не набожность (верность Будде), а верность социальная, пользуется непререкаемым авторитетом. Эта идея верности реализовывалась в первую очередь по отношению к семье и сюзерену. Система социализации и образования этого времени была выстроена таким образом, что общественные обязанности человека занимали в картине мира самое важное место.

Ставка сёгуната располагалась в Эдо (в 1868 г. переименован в Токио) – крошечном поселении на берегу Тихого океана. Достаточно быстро оно превращается в крупнейший город Японии с населением в миллион человек. Император и его аристократическое окружение продолжают жить в Киото. Эти люди имели минимальное отношение к принятию практических решений, но оставались мощным источником культурного и политического авторитета. Назначение сегуна оформлялось императорским указом, девизы правления продолжали провозглашать от имени императора, государь и его двор сохраняли непререкаемый авторитет в области поэзии, музыки и других искусств. Совершенно не случайно, что сёгунат Токугава не создал новых форм престижной поэзии. Самурайская элита знала, как сочинять танка, рэнга и китайские стихи, но это знание не подкреплялось таким умением, которое бы признавалось сколько-то широко. Среди самураев-ученых было немало знатоков поэзии, они занимались изучением прежних шедевров, но до продуктивного воодушевления дело не доходило. Во время правления Токугава получил широкое развитие жанр хайку, который имел мало общего с придворной поэзией, но этот жанр был достоянием простолюдинов, а потому элита относилась к нему свысока и игнорировала его. Признание хайку жемчужиной японской поэзии относится к XX в.

Как и поэзия, осененная вековой аурой киотоская среда обитания оставалась непревзойденным образцом подражания для обитателей Эдо.

Городская структура Эдо и среда обитания его жителей решительно отличались от Киото. Эдо расположен на равнине, которая выходит на побережье океана. На этой равнине есть холмы, но горы, которые составляют неотъемлемый элемент киотоского ландшафта, там отсутствуют. Императорский дворец находился на севере Киото, а сёгунский замок располагался в центре огромного города. Вековые войны совершили переворот в сознании, окраинное расположение резиденции воспринималось как ненадежное, а потому окруженный рвом и мощными каменными стенами замок лучше отвечал практическим оборонительным нуждам (другое дело, что фортификационные сооружения Эдо так и простояли без дела в течение двух с половиной веков). В отличие от Киото улицы Эдо были узкими, они не пересекались под прямым углом, что служило дополнительным препятствием для потенциального агрессора. В то же самое время и традиционные представления о магической защите города в Эдо проигнорированы не были.