Робер Мюшембле - Цивилизация запахов. XVI — начало XIX века

В заключительной части, переходя к главному, он описывает естественные телесные функции зада в раблезианской манере, одновременно научной и эпикурейской:

Некий анонимный автор тоже написал блазон о заднице. По его мнению, зад — господин всех чувств и восстановитель благополучия тела. Автор добавляет, что «красота идет изнутри». Игра слов здесь глубже, чем может показаться. Первая интерпретация, буквальная, изложена в тексте:

Второй смысл шутки — в использовании человеческих экскрементов и урины в косметических целях, что очень приветствовалось врачами эпохи Возрождения.

Авторы блазонов о женском половом органе проявляют меньше блеска, но также совершенно не закомплексованны: вот, например, Гийом Буштель:

Гуманисты эпохи Рабле и Ронсара — ни в коем случае не зануды. Они доказывают полноту своих жизненных сил, без колебаний называя вещи своими именами. Их творения полны всеми запахами мира, в том числе запахами самых разных человеческих выделений и подчас разнузданного секса. Не питают отвращения к «веселым материям» и художники — представители фламандской и голландской живописи. Их бурлескные изображения — некий коммуникативный код, разделяемый с представителями высших слоев общества, куда не допускалось большинство людей из народа: ведь покупатели веселых книг раблезианского толка — это не крестьяне и не 90 % населения, бывшие в ту пору неграмотными. Картины и эстампы — также не для бедняков: у них нет ни средств для их покупки, ни, как правило, необходимых знаний, чтобы что-то в них понять. Таким образом, Рабле не последний интеллектуал на защите народной культуры. Напротив, он принадлежит к доминирующей ветви гуманистов-энциклопедистов, испытывавших сильное влияние античных идей и, как следствие, готовых к воскрешению языческих богов. Христианская цензура зорко следит за вымарыванием непристойностей из книг Маро, запрещает юношеские стихи Ронсара. Но запретами, а также скатологическими и эротическими табу цензоры не могут помешать формированию философии, которая толкует о стремлении к физическому счастью: это направление разрабатывалось на протяжении всего века.

Лишь распадом этого движения, близкого к гуманизму Эразма, объясняется ссылка выживших книг в библиотечный ад, где они и пролежали до недавнего времени. Победители иногда уничтожали, чаще — вымарывали или закрашивали то, что полагали неприличным, в особенности это касалось изображений. В 1563 году Тридентский собор начинает наступление на наготу, ведомое армией предков мольеровского Тартюфа. Им было поручено прикрыть гениталии на статуях. В дальнейшем цензура усилилась. Благонамеренным буржуа не нравилось зрелище мочащихся или испражняющихся персонажей, которые часто встречались на картинах Брейгеля и его последователей. Они просили ретушеров скрыть эти сцены. Такая судьба постигла две картины голландского художника Исаака ван Остаде. На одной из картин, датированной 1643 годом, изображалась деревенская ярмарка, церковь, а чуть поодаль в нижнем правом углу некто, сидя на корточках, справлял большую нужду на виду у собаки. Картина принадлежит английской короне. Предположительно около 1903 года, в начале царствования Эдуарда III, эта сцена была скрыта изображением кустарника. К выставке, проходившей в Бэкингемском дворце в 2015 году, картина была отреставрирована и первоначальная сцена восстановлена. На другом полотне, датируемом 1641 годом, крестьянин потрошит свиную тушу, подвешенную за ноги неподалеку от входа на ферму. В 1969 году картина была куплена в Амстердаме богатым американцем — и после реставрации, проведенной в 2014 году, оказалось, что одетый мужчина, изображенный сидящим в левом нижнем углу на стуле, первоначально сидел на корточках и испражнялся [92] О реставрации обеих картин см.: Finkel J. An Artist’s Intentions (and Subjects) Exposed // The New York Times. 2015. December 23. P. C2. .

Художник, как и Брейгель до него, совершенно не был одержим скатологией. Его публика — это обеспеченные люди, буржуа или дворяне, способные оценить его юмористические иллюстрации деревенских нравов. Речь здесь идет не об исключительно реалистических описаниях, но о моральных уроках для высших слоев общества. В середине XVII века новые нормы стыдливости уже прочно установились в этих социальных группах. В январе 1635 года где-то в Испанских Нидерландах дворянин совершает убийство. Впоследствии он будет помилован, а в качестве главного оправдания послужит то, что на вечерней прогулке он тщетно пытался уговорить прохожих оставить его в покое в уединенном месте, чтобы справить естественную потребность, и не желал «быть застигнутым врасплох, совершая то, что требует одиночества» [93] AND, B 1813, f o 114 v o , январь 1635 года, неизвестное место в Испанских Нидерландах. . Украсить свой интерьер забавной жанровой сценкой, иллюстрирующей грубость деревенских нравов, значит почувствовать себя значительно благороднее изображенных персонажей. Легкое социальное презрение тем не менее не слишком глубоко. Обе картины Исаака ван Остаде устанавливают прямую связь между сельскими жителями и животным началом в них: собака, которая наблюдает за испражняющимся человеком, на первой картине, и распотрошенная свинья на второй — это единственные два животных, которым так нравятся человеческие экскременты, что они даже поедают их, в том числе (как уже отмечалось выше) в городах.

Смех, иногда окрашенный симпатией к селянам, например у Брейгеля, у многих писателей XVI века так же социально дифференцирован. В высших культурных кругах смех — это средство соединить разные группы, разделенные многими ступенями презрения: придворных кавалеров и дам и придворных поэтов, интеллектуальное окружение короля, дворян крупных и мелких, монашество и священников, живущих в миру, процветающих буржуа и образованных бедняков… Писатели были выходцами из самых разных кругов — от сочинявшей эротические рассказы Маргариты Наваррской, сестры Франциска I, до безвестных адептов раблезианского юмора, однако никто из них не происходил из народной среды. К тому же не следует забывать, что человеческое существо редко бывает однозначно. Например, Ронсар в своих одах — влюбленный идеалист, а в «Шутках» мы видим иное его лицо, грубовато-веселое.