Елена Морозова - Робеспьер

Собственно, требования Робеспьера совпадали с требованиями революционной Коммуны. Растерявшееся и напуганное большинство Собрания, пытаясь дать шанс монархии, приняло решение «временно отстранить короля от власти», назначив ему местом временного пребывания Люксембургский дворец. Однако новая Коммуна воспротивилась, и короля вместе с семьей отвезли в замок-крепость Тампль, где, по словам прокурора, сменившего Редерера, их было легче охранять и препятствовать переписке с «предателями». Специальным декретом Собрание ликвидировало деление граждан на «активных» и «пассивных» и объявило выборы в Национальный конвент на основе всеобщего избирательного права (разумеется, только для мужчин). Борьба за демократические выборы, которую начиная со времен Генеральных штатов последовательно вел Робеспьер, завершилась победой, но добился ее не Неподкупный, а вооруженные санкюлоты. Собрание, уволив прежних министров, вернуло на свои посты Ролана, Сервана и Клавьера, добавив к ним трех новых министров, образовавших Временный исполнительный совет. Воплощением революционного движения в совете стал Дантон, получивший портфель министра юстиции. «Если бы я был побежден, меня бы назвали преступником», — заявил он в Собрании. «Но дело свободы восторжествовало», — писал Камилл Демулен, которого вместе с Фабром д’Эглантином Дантон назначил своими секретарями. На трибуне снова появился Бриссо и заявил о необходимости прекратить революцию и начать вырабатывать законы: «Мы совершили революцию против деспотизма, революцию против монархии, теперь остается совершить последнюю — против анархии». Вышедший из подполья Марат, которого немедленно сделали членом Наблюдательного комитета Коммуны, возражал: «Единственный способ установить свободу и обеспечить себе покой заключается в том, чтобы беспощадно уничтожить предателей отечества и утопить вождей заговорщиков в их собственной крови».

Одним из первых шагов Коммуны стало закрытие застав и отмена действия паспортов, дабы мятежники не могли бежать. Были освобождены все, кто находился в тюрьмах по обвинению в оскорблении величеств, их места заняли контрреволюционеры и противники новой власти. Под прямым давлением Коммуны Собрание принимало декрет за декретом. Окончательно отменили пережитки феодализма в деревне, что привлекло на сторону революции крестьянские массы. Обращение «сударь», «сударыня» заменили на «гражданин» и «гражданка». Арестовали всех «имеющих дурное влияние на общество» издателей роялистских газет, а их помещения, станки и шрифты передали патриотическим типографиям. Первым захватил королевскую типографию Марат. Издали закон о разводе, сделав, таким образом, первый шаг к установлению равноправия мужчин и женщин. Даровали звание французских граждан иностранцам, известным своим свободомыслием, среди которых были Костюшко, Клопшток, Вашингтон и Шиллер (когда установится диктатура якобинцев, Шиллер в ужасе откажется от этого звания). Отправили комиссаров в армии — разъяснять суть событий 10 августа и сменить монархически настроенных генералов. Место Лафайета в Северной армии занял Дюмурье, Люкнера сменил Келлерман, генерал Монтескью, в свое время заменивший Рошамбо, свое место сохранил. Под угрозой ссылки в Гвиану неприсягнувшим священникам предписали в двухнедельный срок покинуть Францию. В Париже декрет повлек за собой многочисленные аресты неприсягнувших священников, в том числе и тех, кто бежал в столицу, спасаясь от преследований на местах. Семьи эмигрантов взяли под особый контроль. Разъехавшись по всей стране, комиссары, наделенные практически неограниченными полномочиями, начали работу в департаментах: производили чистки в администрациях, выявляли подозрительных и создавали комитеты по надзору.

А Робеспьер? Несмотря на явный анахронизм названия, ибо «Защитник конституции» теперь означало «защитник монархии», он выпустил последний номер своей газеты, почти целиком посвященный легитимизации народного восстания 10 августа. «Народ… осуществил свой признанный суверенитет и развернул свою власть и свое правосудие, чтобы обеспечить свое спасение и свое счастье… Это… не был бесцельный мятеж, затеянный какими-нибудь смутьянами… не был заговор, скрывающийся во мраке. Обсуждение происходило открыто, перед лицом всей нации. Весь народ в целом осуществлял, таким образом, свои права», — писал он и тут же напоминал французам, что они не должны засыпать «на ложе победы», ибо плодом всеобщих усилий, жертв и побед «должна быть самая лучшая конституция». «Это будет целью того Национального конвента, который вы скоро образуете. Не допустите в Конвент никого из ваших естественных врагов… Нельзя доверить интриге, честолюбию и эгоизму того, что должно быть создано добродетелью и гением… Пусть все пробуждаются, пусть все вооружаются, пусть враги свободы скроются во мраке… Отныне вы в войне со всеми вашими угнетателями. Вы добьетесь мира только тогда, когда вы их покараете. Отбросьте малодушную слабость или трусливую снисходительность… Безнаказанность породила все их преступления и все ваши беды. Да падут они от меча законов! Милосердие, которое прощает их, есть варварство и преступление против человечества». Не впервые Робеспьер напоминал о мече. Но если прежде это напоминание можно было отнести скорее к фигурам речи, то в нынешней обстановке оно звучало не столько призывом к законному наказанию, сколько к расправе. И, возможно, про себя Неподкупный радовался, что наконец-то объявленный Собранием изменником маркиз де Лафайет, против которого он не раз направлял острие своих речей, перешел к австрийцам и ему не придется требовать кары для маркиза, что впоследствии смогут ему припомнить. Лафайета наказали австрийцы: по наущению французских роялистов они пять лет продержали его в крепости.

В те августовские дни все решения принимались в ратуше, где новая Коммуна устанавливала власть секционных комиссаров, так что Неподкупный довольно редко появлялся в Якобинском клубе. Будучи представителем своей секции, Робеспьер чувствовал за собой не просто силу, а силу вооруженную: во время подготовки к восстанию Дантон и Центральный повстанческий комитет щедро раздавали оружие революционно настроенным гражданам. Речи Неподкупного начали звучать грозно, словно призывы к будущему террору: «Граждане, вы только тогда будете жить в мире, когда ваши глаза всегда будут открыты на все предательства, а ваша рука будет готова ударить по всем предателям». Робеспьер ощущал себя избранником, призванным обеспечивать «общественное спасение и свободу», и когда Собрание предложило учредить специальную Директорию для контроля за Коммуной, он от имени Коммуны заявил, что именно она «должна обладать всей полнотой власти, подобающей суверену», ибо спасла революцию. Собрание пошло на попятный. Выступая от имени народа, чья «жажда мщения еще не получила удовлетворения», Неподкупный тем не менее отказался от предложения Дантона войти во Временный исполнительный совет, который «будет заседать всего три раза в неделю, да и то по утрам». Точно так же он отказался возглавить Чрезвычайный судебный трибунал, прообраз будущего революционного трибунала, созданный 17 августа для суда над заговорщиками и оставшимися в живых швейцарскими гвардейцами, защищавшими Тюильри. Он был готов пользоваться поддержкой народа, давать народу советы, призывать и предсказывать, но не был готов действовать, ибо действие влечет за собой ответственность. В преддверии надвигавшихся выборов в Конвент Неподкупный хотел выглядеть перед своими избирателями безупречно. Однако слова его все чаще становились смертоносным оружием: с его подачи приговор Чрезвычайного трибунала стал окончательным и обжалованию не подлежал. Многие историки сходятся во мнении, что если бы Неподкупный принял пост верховного судьи, то, возможно, сентябрьских кровопролитий удалось бы избежать или по крайней мере жертв было бы меньше. Ибо, отказавшись принять этот пост, он как бы негласно отдавал исполнение правосудия на произвол ослепленной гневом толпы.