Елена Морозова - Робеспьер

Депутатом номер один от Парижа стал Робеспьер, затем шли Дантон и актер и драматург Колло д’Эрбуа. Прошли Камилл Демулен, Бийо-Варенн, художник Давид, Сержан, Марат и его друг Панис, Лежандр, Фабр д’Эглантин, Робеспьер-младший. Относительно последнего многие пожимали плечами, но вопрос, почему его избрали в Париже, а не в Аррасе, вслух не задавали. Один лишь Петион дерзнул заметить в присутствии Робеспьера, что вряд ли в Париже найдется хотя бы десяток людей, которые знают Огюстена Робеспьера. Уязвленный Неподкупный ответил, что его брата «знают патриоты Парижа и члены Якобинского клуба, бывшие свидетелями его гражданской доблести». Самым молодым депутатом оказался Сен-Жюст: ему едва исполнилось 25 лет, возраст, по достижении которого дозволялось выставлять свою кандидатуру на выборах. Составом парижской делегации Робеспьер был удовлетворен — несмотря на то, что Дантон против его воли протолкнул герцога Орлеанского, alias Филиппа Эгалите, занявшего место среди монтаньяров. А вот результаты голосования в департаментах вызвали раздражение, ибо не соответствовали его чаяниям. Почти две сотни депутатов пришли в Конвент из Законодательного собрания; почти сто в свое время избирались в Учредительное собрание. Депутатов-жирондистов, получивших широкую поддержку в провинции, оказалось в два раза больше, чем депутатов-якобинцев. Возможно, потому, что, несмотря на отмену имущественного ценза, большая часть бывших «пассивных» граждан по-прежнему не принимала участия в выборах. Выступая единым блоком, жирондисты сумели занять руководящие посты почти во всех комиссиях Конвента. Робеспьер по обыкновению держался особняком, с депутатами-якобинцами его пока объединяли лишь верхние ряды зала заседаний; там же разместились и кордельеры, к которым он не питал особого доверия. «Гора», таким образом, не представляла собой единого политического монолита. Подавляющее большинство депутатов принадлежали к так называемому центру, иначе говоря, к «болоту», обладавшему обостренным чувством самосохранения и собственной значимости, особенно в периоды голосований, так как для получения большинства и жирондистам, и монтаньярам приходилось привлекать «болото» в союзники.

21 сентября открылось первое заседание вновь избранного Конвента. Сосредоточивший в себе власть и исполнительную, и законодательную, Конвент декретировал отмену королевской власти во Франции. 22 сентября Франция была провозглашена Республикой. Бийо-Варенн при единодушной поддержке депутатов предложил считать этот день первым днем первого года Республики. 25 сентября Конвент принял декрет о «Французской республике единой и неделимой». Но за занавесом красивых слов и постановлений уже начиналась ожесточенная борьба за власть — «неумолимая, пагубная, безумная, которая нанесла французской революции роковой удар». Первым председателем Конвента, собравшим 235 голосов, стал Петион. Робеспьер, претендовавший на это место, получил только шесть голосов и этого не забыл. Сентябрьские убийства, в подстрекательстве к которым противоборствующие стороны обвиняли друг друга, стали вопиющим примером вседозволенности, примером, который, казалось, развязывал всем руки.

Для многих депутатов, прибывших из провинции, имена Марата, Дантона и Робеспьера были связаны с революционным насилием и анархией. Выступление с трибуны Конвента бывшего морского офицер Керсена, потребовавшего поставить эшафот для убийц и их подстрекателей, стало своеобразным сигналом к началу яростной и трагической борьбы «горы» и Жиронды. Бриссо и его товарищи не могли простить Робеспьеру попытку арестовать их и отдать на растерзание разъяренному народу. Протестантский пастор Ласурс высказал с трибуны свои опасения относительно деспотизма Парижа: «Я не хочу, чтобы Париж, руководимый интриганами, стал во французской империи тем же, чем стал Рим в Римской империи. Париж должен сократить свое влияние до 1/ 83, как любой из департаментов». Имен он также не называл, но всем было ясно, что он намекал на Парижскую коммуну и лидеров Парижа — Дантона, Марата и Робеспьера, триумвиров, стремившихся, по мнению Жиронды, захватить власть в стране. Примирить во имя революции «гору» и Жиронду попытался Дантон, оставивший министерское кресло ради места народного избранника в Конвенте. В речи, произнесенной в первый день работы Собрания, он обратился к депутатам: «Необходимо, чтобы вы… ознакомили народ с чувствами и принципами, которыми вы будете руководствоваться в вашей деятельности… До сих пор мы будоражили народ, ибо надо было поднять его против тиранов. Сейчас… необходимо, чтобы законы… были беспощадны против тех, кто эти законы нарушает… чтобы законы карали всех виновных, чтобы народ в этом отношении был вполне удовлетворен… Откажемся от всяких крайностей, провозгласим, что всякого рода собственность — земельная, личная, промышленная — должна на вечные времена оставаться неприкосновенной». Эти слова снискали ему бурные аплодисменты всех фракций, включая «болото», где сидело очень много собственников, скупивших национальное имущество.

Робеспьер имел свое видение Республики. Для него Республика была не столько способом правления, сколько сводом правил и принципов. «Провозгласив Республику, мы еще не установили ее, — писал он. — Нам еще предстоит заключить наш общественный договор». Ибо, по мнению Робеспьера, внутренний враг, иначе говоря, политический конкурент, еще не побежден. Если раньше народ «делился на две партии — роялистов и защитников народного дела», то сейчас: «…когда общий враг раздавлен, вы увидите, как те, кого смешивали под общим наименованием патриотов, неизбежно разделятся на два класса. Одни захотят построить республику для себя, а другие для народа, в зависимости от того, что возбудило их революционный пыл. Первые будут стараться изменить форму правления в соответствии с аристократическими принципами и интересами богачей и государственных должностных лиц, другие захотят построить ее на принципах равенства и общественных интересов… К первым примкнут… все дурные граждане… другие будут исключительно людьми чистой совести… Интриганы объявят им войну еще более жестокую, чем та, которую вели с ними двор и аристократия». Как теперь распознавать врагов свободы? Их придется «выявлять по более тонким признакам отсутствия гражданских чувств и интриганства. <���…> В республике есть лишь две партии, партия добрых граждан и партия дурных граждан, иначе говоря, партия французского народа и партия честолюбцев и стяжателей».

Несмотря на миротворческие усилия Дантона, Жиронда пошла в атаку и обвинила Марата, Дантона и Робеспьера в стремлении к диктатуре. По-прежнему исполненный миролюбия, Дантон кратко обрисовал «картину своей общественной жизни», выразил несогласие с Маратом, добавил, что постоянные преувеличения «этого гражданина» следует приписать «тем преследованиям, которым он подвергался», а чтобы покончить с обвинениями в диктаторских замашках, предложил принять закон, «карающий смертью каждого, кто выскажется в пользу диктатуры или триумвирата». Энергичную речь Дантона, завершившуюся призывом к «святому единству», встретили аплодисментами. Робеспьер в свойственной ему манере принялся утомительно говорить о себе, в очередной раз перечисляя свои заслуги перед революцией: «Я в течение трех лет давал неопровержимые доказательства моего патриотизма и отвергал все соблазны тщеславия и честолюбия. Мое имя было связано с именами тех, кто мужественно защищал права народа. Я не боялся ни ярости аристократов, ни коварства лицемеров…» Вялая речь Робеспьера постоянно прерывалась криками «Короче!» и «К сути дела!», однако его уже не запугать: «Я не буду говорить короче… мне придется заставить вас выслушать меня… Я утверждаю, что я не считаю себя обвиняемым. Я утверждаю, что это обвинение является преступлением». В заключение речи он, как и Дантон, потребовал «выносить смертный приговор всякому, кто предложит диктатуру, триумвират или любую иную форму власти, наносящую вред режиму свободы, установленному Французской республикой». Марат, постоянно требовавший «назначить трибуна для расправы с врагами», также выступил в свое оправдание. Непривычно спокойный, он неожиданно взял вину за возникновение подобных слухов на себя: «В интересах справедливости я должен заявить, что мои коллеги, а именно Робеспьер, Дантон и все другие, всегда отвергали идею диктатуры, которую я изложил в своих статьях, и мне пришлось даже с ними сломать несколько копий по этому вопросу… во Франции я… единственный политический писатель, пустивший в обращение эту идею как единственное средство уничтожить предателей и заговорщиков». Но обвинения продолжали сыпаться, послышалось предложение арестовать Марата. Тогда Марат выхватил пистолет, приставил его к виску и заявил, что убьет себя, если его попытаются арестовать. Народ на трибунах приветствовал поступок Марата. Наступление на предполагаемый триумвират провалилось.