Елена Морозова - Робеспьер

Ораторы сменяли друг друга: Тальен, Вадье, Барер… депутаты принимали какие-то решения… Перестав понимать, что происходит, Робеспьер, сжимая в руке листки с написанной речью, рванулся к трибуне, пытаясь убедить председателя вернуть прения к сути дела. Но заговорщики были уверены, что слово Робеспьеру давать нельзя: он, как уже случалось, мог заговорить Конвент и, подобно сладкоголосой сирене, увлечь его за собой. «Председатель разбойников, дай мне говорить или убей меня!» — охрипшим голосом кричал Робеспьер, но его не слышали. Устремляя взор то на горстку депутатов «горы», то на «болото», он нигде не находил поддержки. «Тебя душит кровь Дантона!» — раздался чей-то голос. Робеспьер резко развернулся: «Так, значит, вы хотите отомстить мне за Дантона? Подлецы! Почему же вы не защищали его?» Собственно, переворот фактически свершился, осталось только отважиться произнести роковые слова: предложить декретировать арест Робеспьера. И когда, наконец, никому не известный депутат Луше взял это бремя на себя, Конвент под крики «Да здравствует Республика!» с облегчением принял соответствующий декрет. «Республика! — горько усмехнулся Робеспьер. — Она погибла, настало царство разбойников!» Возмущенные вопиющим беззаконием, Леба и Огюстен Робеспьер, не желая «разделять позор этого постановления», потребовали арестовать также и их. Среди всеобщего шума Конвент декретировал арест Кутона, Сен-Жюста и отсутствовавшего в зале командующего Национальной гвардией Анрио. «Французский народ не потерпит тиранов!» — «Нет! Нет!» В поддержку арестованных не высказался никто, даже трибуны, куда, впрочем, в тот день пускали только избранных. Приставы не отважились выполнить приказ Конвента, и для сопровождения арестованных вызвали жандармов Комитета общественной безопасности.

Возможно, арестованные втайне надеялись, что народ восстанет и освободит их. Но когда по Парижу прошел слух, что Робеспьер арестован, раздался вздох облегчения: «Наконец-то с террором будет покончено!» Народ даже попытался отбить 45 жертв, следовавших по дороге на эшафот, но налетел пьяный Анрио и, разогнав толпу, велел мрачному кортежу продолжать скорбный путь. Все 45 были казнены. Отлаженная система истребления, созданная Робеспьером, работала бесперебойно. Продолжив метаться по Парижу, Анрио попытался поднять на восстание дорожных рабочих, но в ответ добился только возгласа «Да здравствует Республика!». 5 термидора (23 июля) утвердили закон о максимуме заработной платы, урезавший заработки рабочих едва ли не в половину, так что недовольство политикой Коммуны в народе было велико. Бесцельные метания Анрио по Парижу завершились его арестом.

Робеспьер словно плыл по волнам стремительно разворачивавшихся событий. Перед тем как разойтись на перерыв, депутаты, опасаясь народного восстания, издали декрет, запрещавший оказывать поддержку арестованным, и отправили его в Коммуну. Совет Коммуны под председательством мэра Парижа Флерио-Леско арестовал посланцев Конвента и, заявив, что не признает правительство в лице Комитета общественного спасения, составил обращение к народу, начинавшееся словами: «Граждане, отечество в большей опасности, чем когда бы то ни было». Назвав в качестве злодеев Амара, Колло д’Эрбуа, Бурдона, Барера и других, Коммуна завершила воззвание призывом: «Народ, поднимайся! Не утратим плодов 10 августа и низвергнем в могилу всех изменников!» Был организован повстанческий комитет, по приказу которого парижские канониры подтащили к ратуше пушки. Якобинский клуб, установивший связь с Коммуной, тоже начал готовиться к сопротивлению.

Зная, что арестованных поодиночке распределили по тюрьмам, Коммуна отдала комендантам распоряжение не принимать их. Поэтому, когда Робеспьера доставили в Люксембургскую тюрьму, начальник наотрез отказался заточить его в камеру. То же самое произошло и с его товарищами. Желая оставаться в рамках законности, Робеспьер потребовал отвести его в здание на набережной Орфевр, где размещалась муниципальная полиция. По словам Мишле, Неподкупный понимал, что если Робеспьер-мученик вызовет восхищение, то Робеспьер — вождь повстанцев окажется смешон. Робеспьер не хотел, чтобы его сочли мятежником и поставили вне закона, ибо надеялся выступить в свою защиту в революционном трибунале — видимо, забыв, что согласно прериальскому закону слово для защиты обвиняемому не предоставлялось. Видимо, забыли об этом и в Конвенте, так как из Комитета общественной безопасности тюремщикам также пришло распоряжение не принимать именитых арестантов. Слово Робеспьера по-прежнему пугало его врагов, а потому решили не доводить дело до суда; для этого следовало доказать, что Робеспьер мятежник, и поставить его вне закона. Постепенно в ратуше собрались освобожденные Коммуной арестанты Конвента. Не хватало только Робеспьера; за ним пришлось посылать верзилу Кофиналя, и тот едва ли не силой привез Неподкупного в ратушу.

Коммуна действовала именем Робеспьера, Конвент говорил именем закона. Освобожденный Кофиналем Анрио во главе отряда Национальной гвардии двинулся к Тюильри, захватив с собой пушки. Увидев надвигавшуюся на них армию, собравшиеся после перерыва депутаты растерялись, а Колло предложил начать раздачу оружия. Но Анрио, рассчитывавший занять пустое здание, увидел, что заседание началось, и отступил, исполненный благоговейного почтения к народному представительству. Штурм провалился не начавшись, а Анрио снова арестовали. Конвент срочно издал постановление, объявлявшее Робеспьера и его товарищей вне закона.

Тем временем Коммуна призвала граждан всех сорока восьми парижских секций явиться к зданию ратуши. На призыв откликнулись меньше половины; остальные, включая секцию Пик, к которой принадлежал Робеспьер, приняли сторону Конвента, олицетворявшего собой революционное правительство, в то время как после жерминальских казней имя Робеспьера все чаще ассоциировалось с диктатурой. Тем не менее горстка сторонников во главе с мэром Флерио-Леско принесла клятву умереть за «спасителя свободы», как они именовали Робеспьера. Кутон предложил Робеспьеру подписать воззвание к народу и армии. «От чьего имени?» — спросил Робеспьер. «От имени Конвента, — ответили его единомышленники. — Разве он не там, где мы? Остальные — это всего лишь шайка мятежников». Робеспьер задумался: по сравнению с мятежной шайкой их слишком мало. Впрочем, одиночество (как и малочисленность) никогда его не пугало. И неожиданно он произнес: «От имени французского народа». Что означал этот ответ? Вспомнил ли Робеспьер, что всегда говорил от имени народа, во имя народа и признавал законной только власть народа? Абстрактного народа, от которого он, подобно скульптору, отсекал лишние куски в лице «предателей» и «заговорщиков», дабы изваять идеальную фигуру нового добродетельного человека. Реальный народ не поддержал Робеспьера. Даже якобинцы. Узнав, что Неподкупный объявлен вне закона, они быстро разошлись.