Елена Морозова - Робеспьер

Конвент ужаснулся. Предлагаемый закон фактически превращал суд в «септембризеров», тех, кто расправлялся с узниками тюрем в сентябрьские дни 1792 года. Депутат Рюам при поддержке коллеги Лекуантра потребовал отсрочки закона, пригрозив в случае отказа немедленно застрелиться. Возмущенный Робеспьер, успевший привыкнуть к покорности Конвента, будучи в тот день председателем, немедленно поднялся на трибуну и, угрожая «новыми заговорами и бесчисленным множеством иностранных агентов, наводняющих страну», стал убеждать, что «отсрочка закона помешает спасению родины»: «Мы презираем предательские инсинуации, которыми хотели бы обвинить крайнюю суровость мер, предписываемых общественными интересами. Эта суровость страшна только заговорщикам, только врагам свободы и человечества».

Все же Конвент робко сопротивлялся; остановить декрет пытались даже монтаньяры — те, кто остался в живых. Неподкупный еще раз взял слово и после восхвалений «горы» заявил, что «в Конвенте могут быть только две партии — добрые и злые, патриоты и лицемерные контрреволюционеры». Это означало, что отныне Конвент также стал частью черно-белого мира Робеспьера и существовать в нем имеют право только те, кто поддерживает его во всем. Многие отмечают, что если в начале своей карьеры Робеспьер отстаивал политическое равенство граждан, протестуя против деления на «активных» и «пассивных», то теперь он предлагал собственное деление на «добрых» и «злых», причем последние подлежали уничтожению. Начав с призыва создавать справедливые законы, он пришел к проповеди им самим придуманных догм. Круг замкнулся. Перед поникшим Конвентом Робеспьер заявил: «„Гора“ чиста, она благородна, и интриганы не принадлежат к „горе“», а когда кто-то из зала осторожно попросил его назвать имена интриганов, он ответил: «Когда надо будет, я их назову», отчетливо намекая на тех, кто пытался ему возразить. В зале повис страх. Вскоре он перерастет в заговор 9 термидора, активное участие в котором примут немногочисленные оставшиеся в живых депутаты разгромленной Робеспьером «горы».

На следующий день депутат Бурдон из Уазы, монтаньяр, успевший изрядно нажиться на революции, воспользовавшись отсутствием в Конвенте Робеспьера, выступил против небольшого уточнения, внесенного в новый закон, а именно против разрешения отправлять депутатов в революционный трибунал без согласия Конвента. Понимая, в какую пропасть загоняет их этот пункт закона, депутаты поддержали Бурдона и проголосовали за неприкосновенность депутатского корпуса. Шпионы Робеспьера сообщили о неповиновении депутатов, и вечером у якобинцев Робеспьер, обрушив свой гнев на «людей, с громадным пылом защищающих Конвент и в то же время оттачивающих против него кинжал», призвал патриотов быть на страже более, чем когда-либо, ибо «люди развращенные идут на все для того, чтобы задушить защитников отечества». На следующий день Конвент отменил принятую им поправку. Теперь Робеспьер мог лично, без согласия Конвента, отделять овец от козлищ. Выступление 24 прериаля (12 июня) стало его последним выступлением в Конвенте перед заседанием 8 термидора (26 июля). В промежутке между этими датами он выступал только у якобинцев.

В результате применения нового закона с 22 прериаля (10 июня) по 9 термидора (27 июля) 1794 года только в Париже казнили 1409 человек, больше, чем за 14 месяцев террора, предшествовавших 22 прериалю (за то время на гильотине погибли 1216 человек). В день могли осудить несколько сотен жертв сразу. Тюрьмы были переполнены. Полицейские шпионы по обрывкам разговоров составляли списки кандидатов на гильотину. Сосед доносил на соседа, чтобы самому не оказаться в трибунале. Большинство казненных составлял мелкий парижский люд, те, кто когда-то принадлежал к самой многочисленной части третьего сословия, которое, «желая стать чем-нибудь», совершило революцию.

Тем временем французская армия вела успешные сражения на всех фронтах, оттесняя врага вглубь его территории. В связи с этим вставал вопрос не только об изменении характера войны, но и об изменении управления страной. После победы, одержанной 26 июня (8 мессидора) при Флерюсе, необходимость в терроре (если таковая вообще может быть) отпала. Однако все большее число граждан, включая депутатов и членов обоих комитетов, стали связывать террор исключительно с автократической политикой Робеспьера. Хотя среди тех, кто выступал против него, многие активно поддерживали политику террора. Лекуантр, который в свое время был дружен с Дантоном, как-то насмешливо просил Бийо-Варенна назвать хотя бы один благодетельный декрет, который бы тот предложил после того, как Робеспьер перестал посещать заседания правительства.

29 июня (11 мессидора) произошел раскол Комитета общественного спасения: Бийо-Варенн и Колло упрекнули Робеспьера в диктаторских замашках, Карно укорил Сен-Жюста за неуместное вмешательство в военную операцию при Флерюсе, Кутон, бывший в свое время вместе с Колло д’Эрбуа в Лионе, напомнил Колло, сколько на нем невинной крови. В результате перебранки Робеспьер и Сен-Жюст покинули комитет. Говорят, это заседание проходило при открытых по случаю жары окнах, разговор шел громкий, и под окнами собралась целая толпа зевак.

15 мессидора (1 июля) Робеспьер выступил в Якобинском клубе в поддержку террора: «Во все времена враги родины хотели убить патриотов в физическом и моральном смысле. Теперь, как во все времена, пытаются выставить защитников республики в свете несправедливости и жестокости… В то время как небольшое число людей с неослабным рвением занимается делом, возложенным на них всем народом, множество негодяев и агентов иностранных держав ткут в тиши клеветнические вымыслы и готовят преследования порядочных людей. Эта партия выросла из обломков всех остальных… Они стремятся изобразить деятельность Конвента как дело нескольких человек. Осмелились распространить в Конвенте слух, что революционный трибунал создан только для удушения самого Конвента… Что касается меня, то как бы ни пытались закрыть мне рот, я считаю себя вправе говорить так же, как во времена Эберов, Дантонов и других. Провидение захотело вырвать меня из рук убийцы, для того чтобы я с пользой употребил оставшееся еще мне время жить». Пользы от речей Неподкупного давно уже не было. Похоже, Робеспьер переживал глубокий внутренний кризис, зашедший столь далеко, что он просто перестал понимать, что ему делать. И по инерции продолжал ступать по скользкой от крови накатанной колее.

Пишут, что Неподкупный много и уединенно работал в Бюро общей полиции при Комитете общественного спасения: писал, подписывал аресты, прочитывал донесения. Создается впечатление, что он уже сдал позиции и просто ждал собственной гибели. Во всяком случае, от его речей, наполненных высокими словами, за которыми словно прятался некий тайный смысл, веяло смертью. Многие историки пишут, что, развязав Большой Террор (как называют период с 22 прериаля по 9 термидора), Робеспьер прокладывал себе путь к единоличной диктатуре. Но тогда как мог всегда осторожный Робеспьер допустить такую грубую ошибку, как отобрать неприкосновенность депутатского корпуса? Неужели забыл, что сам являлся таким же депутатом, а комитет, который он в силу своего авторитета возглавил, являлся частью Конвента? Или запутался в словесной паутине скользкого Барера? Ведь еще совсем недавно Карно, долго не желавший поставить подпись под постановлением об аресте Дантона, предрекал: «Если вы проложите народным избранникам дорогу на эшафот, мы все, друг за другом, пойдем по этой дороге». Или Робеспьер настолько уверовал в свою силу, в свою власть?