Елена Морозова - Робеспьер

Несмотря на аплодисменты депутатов, подавляющее большинство которых теперь составляло «болото», призрак раздора уже проник и в комитеты, и в Конвент. Неприязнь между Карно и Сен-Жюстом перерастала в ненависть. «Мне достаточно написать всего несколько строк обвинения, и через два дня ты отправишься на гильотину», — бросил Сен-Жюст, обернувшись к Карно. «Пиши, — ответил тот, — я не боюсь ни тебя, ни твоих друзей, ваши диктаторские замашки смешны». И, повернувшись в сторону Кутона и Робеспьера, добавил: «Триумвиры, скоро вас не станет».

Словно потворствуя предчувствию Карно, в ночь на 20 мая (1 прериаля) при попытке застрелить члена Конвента Колло д’Эрбуа арестовали пятидесятилетнего гражданина Адмира, который на допросе признался, что на самом деле он хотел убить Робеспьера. Для этого, спрятав под одеждой пистолет, он отправился утром в Конвент и стал ждать выступления Неподкупного. Утомленный монотонными речами депутатов, он заснул, а когда проснулся, зал уже опустел. Он отправился домой и там, встретив на лестнице гражданина Колло (а они жили в одном доме), с досады выстрелил в него. Париж еще не успел толком обсудить покушение Адмира, как 4 прериаля в дом к Робеспьеру явилась молоденькая швея Сесиль Рено. Робеспьера дома не случилось, но бдительным гражданам девушка показалась подозрительной, ее задержали, обыскали и обнаружили у нее в корзинке два небольших ножичка. И хотя она уверяла, что всего лишь хотела посмотреть на «тирана», а ножички лежали в корзинке «просто так», ее арестовали по обвинению в покушении на Робеспьера.

Оба покушения получили большой резонанс, в Конвент приходили сотни возмущенных писем. «Как можно желать уничтожения наших самых лучших защитников! <���…> Мы отомстим за них!» — писали патриоты. «Партия иностранцев и внутренние заговорщики, не имея возможности победить нас, хотят уничтожить национальное представительство!» — восклицали депутаты. Выступая у якобинцев, Лежандр предложил дать Робеспьеру и другим членам правительства личную охрану, но Неподкупный с негодованием отверг его предложение, ибо «преторианская гвардия» — атрибут тирании. Кутон, также усмотревший в предложении Лежандра намек на диктатуру, поддержал Неподкупного: «Только деспоты заводят себе личную охрану, но мы не созданы подражать им. Нам не нужна охрана, чтобы защищать нас: добродетель, доверие народа и Провидение оберегают дни наши; а еще у нас есть друзья, они здесь, чтобы поддержать нас. Если мы позволим приставить к нам охрану, этим мы оскорбим наших друзей, народ и Провидение». Но противники Робеспьера, которых становилось все больше, не унимались. Не имея повода обвинить его напрямую, они провоцировали его на действия — любые, лишь бы он оступился, покинул крепость неприступной добродетели. И, подогревая истерию, Барер выступил в Собрании с докладом, в котором оба покушения представил результатами страшного заговора, организованного Англией, и предложил декрет: «Англичан в плен не брать!» — их надо убивать! Декрет приняли единогласно и разослали во все армии.

Следом выступил Робеспьер. Одержимый манией заговоров, он поддержал Барера: «Мы видим собрание представителей французского народа, находящегося на вулкане нескончаемых заговоров… Одной рукой оно повергает к стопам вечного творца всего сущего признательность великого народа, а другой направляет удары против тиранов, строящих против него заговоры». Обвинив англичан в стремлении «истребить национальное представительство посредством подготовленного подкупом восстания», он пообещал «раскрыть страшные тайны, которые… решил скрывать из какой-то малодушной осторожности». «Я расскажу, от чего еще зависит спасение родины и торжество свободы, — сказал он и добавил: — Я дорожу быстротечной жизнью только из любви к родине и из жажды справедливости». Заклеймив агентов иностранных государств как преемников Бриссо, Эбера и Дантона, он напомнил о грозящих ему кинжалах: «Говоря эти слова, я оттачиваю против себя кинжалы, но я для этого их и говорю… вы подавите преступление…» «Тираны… надеялись истребить национальное представительство путем подготовленного подкупом восстания… этот проект не удался. Что им остается? Убийство! <���…> Они пытались развратить общественную нравственность… Мы повелели господствовать добродетели. Что им остается? Убийство!» По подсчетам Ж. Артари, на трех страницах речи слово «убийство» было употреблено 13 раз. Пессимизм Робеспьера становился поистине смертоносным. Постоянно напоминая о своей готовности покинуть этот мир, он продолжал разоблачать и обвинять. Заговор превратился для него в повседневную реальность, так же как и разоблачение заговорщиков. Было ли это действительно результатом прогрессировавшей паранойи или же отлаженным способом устранения врагов и конкурентов? Схема одна и та же. Речь от 26 мая (7 прериаля), названную историком Ж. Вальтером «великой и погребальной», Конвент постановил напечатать и перевести на все языки: «Каждому члену Конвента будет выдано шесть экземпляров речи».

Ни Адмира, ни Сесиль Рено никак не были связаны ни с иностранными заговорщиками, ни друг с другом. На суде к ним присоединили еще 59 человек, среди которых оказались графиня Сент-Амарант с дочерью Луизой. Графиня содержала игорный дом, который, как все прекрасно знали, посещали и депутаты, и члены обоих комитетов; говорили, что у них бывал даже Огюстен Робеспьер. Но анонимного доноса о том, что дамы Сент-Амарант дают пристанище заговорщикам, оказалось достаточно, чтобы арестовать их. Арест дам Сент-Амарант стал очередным моральным ударом по репутации Робеспьера, равно как и привлечение к суду всех членов семьи Сесиль Рено, невзирая на возраст. Помимо ставшего неугодным семейства, в амальгаму вошли мелкие мошенники, ремесленники, аристократы, вдовы и даже дети. 29 прериаля (17 июня) 54 осужденных, облаченных в длинные «красные рубахи отцеубийц», ибо лейтмотивом процесса явилось покушение на убийство «отца отечества», посадили на девять телег, и кровавый кортеж через весь Париж проследовал к заставе Поверженного Трона, где размещалась гильотина. После этой казни число тех, кто перестал видеть в Робеспьере защитника народных интересов, резко увеличилось. Дело о «заговоре иностранцев» или, как еще именовали его, дело «красных рубашек» явилось одной из первых ступеней заговора, направленного на свержение власти Робеспьера. Теперь каждый думал о том, что он тоже мог оказаться среди тех, кого везли на погребальных телегах.

Покушение возвысило Робеспьера над остальными членами правительства. Иностранные газеты способствовали созданию диктаторского образа Неподкупного, называя французские армии «солдатами Робеспьера», а его самого «Максимилианом Первым». И хотя он прилюдно протестовал против этого, многие были уверены, что он считает себя особенным, облеченным особой миссией, и готовится занять пост диктатора. Масла в огонь подлил прибывший из очередной командировки Сен-Жюст, заявивший в комитете: «Мы погибнем, если не назначим диктатора. Единственный, кто может им стать, это Робеспьер». Коллеги промолчали, и только Барер ответил, что предложение требует тщательного осмысления. Именно Барер, будучи докладчиком Комитета общественного спасения, все чаще упоминал Робеспьера в своих речах — по поводу и без. Это заметили многие, в том числе и сам Робеспьер, почувствовавший в этом подвох, но вот какой… Любопытно, что впоследствии именно Барер написал, что члены комитета были уверены, что долго Робеспьер в диктаторах не задержится, ибо Сен-Жюст, гораздо более властный и жестокий, свергнет его и займет его место. Наименее опасным из триумвиров считался Кутон.