Василий Цветков - Белое дело в России, 1917–1919 гг.

Реакция на это действие была позитивной со стороны социалистических партий, традиционно выступавших за введение в России республиканской формы правления. Кадеты, не отрицавшие возможности провозглашения республики Учредительным Собранием, возражали против единоличного решения Керенского по этому вопросу, называя его «пустой фразой». «Мы считали, – вспоминал Набоков, – совершенно неправильным установление формальной квалификации того временного строя, который установился в дни переворота и должен был дожить до Учредительного Собрания». Еще категоричнее высказывался по этому вопросу Пуришкевич, называвший решение Керенского «наглым и грубым», «олигархическим актом, увенчавшим дело упразднения народной воли», которую могло выразить только Учредительное Собрание. Таким образом, патетический возглас Керенского 3 марта, после отказа Великого Князя Михаила Александровича от принятия Престола: «Верьте, Ваше Императорское Высочество, что мы донесем драгоценный сосуд Вашей власти до Учредительного Собрания, не расплескав из него ни одной капли», остался, по существу, лишь эмоциональным «жестом» (2).

Сам же Великий Князь, формально сохранявший статус восприемника Престола и фактически окончательно утративший его после вышеназванного акта Керенского, спокойно отнесся к этому, записав 2 сентября 1917 г. в своем дневнике: «Сегодня проснулись при объявлении России Республикой. Не все ли равно, какая будет форма правления, лишь бы был порядок и справедливость в стране». А вскоре после «корниловских дней» Великий Князь «по инициативе местных революционных войсковых организаций» и Гатчинского совета р. и с. депутатов был арестован в своем дворце в Гатчине (3).

«Предрешение» формы правления единоличным актом Керенского подчеркивало все более утверждавшуюся законодательную практику «революционного времени», при которой легальными и легитимными признавались не принципы правопреемства или формального нормотворчества, а принципы «политической целесообразности». Именно этот фактор позднее оценивался многими идеологами Белого движения как одно из главных отличий политико-правовой деятельности Временного правительства (и затем советской власти) от политико-правовых действий белых правительств и правителей, постоянно стремившихся отмечать правопреемственные принципы своего политического курса.

Вообще, споры о соотношении республиканского и монархического принципов правления шли на протяжении всей «русской Смуты» 1917–1922 гг. Правда, после февраля, во время всеобщего «упоения свободой», вопрос о сохранении преемства монархического принципа и об утверждении его Учредительным Собранием отражался, пожалуй, лишь в немногочисленных публикациях в южнорусской кадетской прессе. Например, «Ростовская Речь» (будущий официоз белого Юга) называла Великого Князя Михаила Александровича «верховным вождем борющейся России», когда он сможет «восприять верховную власть» от Учредительного Собрания (4). Из представителей ЦК наиболее последовательно монархический принцип отстаивался Милюковым и академиком С. Ф. Ольденбургом (будущим министром народного просвещения во Временном правительстве). Но кадеты, выражавшие позицию приверженцев «конституционной монархии», очень скоро отказались даже от формального сохранения своих программных положений. На VII съезде партии, прошедшем 25–28 марта в Петрограде, почти безоговорочно было принято решение, зафиксированное еще 13 марта в Постановлении Пленума ЦК: «предложить съезду изменить и. 13 программы партии в том смысле, чтобы вместо парламентской монархии признать необходимость демократической республики» (5).

Примечательна аргументация отказа от монархической традиции, высказанная председателем Юридического Совещания при Временном правительстве, членом ЦК партии Ф. Ф. Кокошкиным. Ссылаясь на свой спор с профессором-историком В. И. Герье, сторонником конституционной монархии, по поводу «13-го пункта», Кокошкин отметил одну принципиально важную для понимания политической сущности т. н. «кадетизма» черту: «монархическая форма правления… есть для нас не цель, а только средство, при помощи которого мы в данный момент рассчитывали наикратчайшим путем приблизиться к осуществлению наших политических идеалов, тех принципов, которые мы кладем в основу нашей программы», и далее: «Вся сила монархии заключается в ее преемственности, в непрерывности традиций, но как раз этой преемственности монархии более нет. Речь могла бы идти не о продолжении существующей монархии, а о ее восстановлении, о реставрации, и никакая партия, которая сколько-нибудь связана с демократическими принципами, не может ставить своей целью реставрацию». «Теперь в России как будто бы нет ни одной партии, которая не была бы республиканской», – вторил докладчику известный философ Н. О. Лосский (6).

Помимо кадетов, за Учредительное Собрание и республиканскую форму правления высказывались также представители 1-го Всероссийского торгово-промышленного съезда, оговаривая при этом, что «Учредительное Собрание должно быть созвано в такой срок, который обеспечит действительное участие в выборах всего населения страны… и не будет влечь за собой последствий, пагубных для дела государственной обороны и народного хозяйства» (7).

Что же касается левых, социалистических партий, то к общепринятому лозунгу «Долой самодержавие» в марте 1917 г. добавился лозунг «Да здравствует Республика», нередко с прилагательным «советская».

Позиции военных, в принципе, не могли расходиться с общепризнанными идеологическими схемами. В лучшем случае следовало оставаться на принципах «непредрешения» и «невмешательства армии в политику». Взгляды самого Корнилова на форму правления в России довольно объективно охарактеризовал член ЦК кадетской партии и министр путей сообщения П. П. Юренев: «Я не мог бы сказать, что он был республиканец, но для него был ясен вред, причиненный России последним представителем династии. Он считал, что с династией покончено раз навсегда. Но когда его спрашивали, а что, если Учредительное Собрание изберет монарха, – он отвечал: я подчинюсь и уйду. Созыв Учредительного Собрания он считал неизбежным и безусловным требованием. В общем, Корнилова можно назвать сторонником демократии из любви к народу; но демократии, ограниченной благоразумием» (8). «Проведя большую часть своей сознательной жизни на окраинах России, в борьбе за ее величие, счастье и славу, ему некогда было размышлять о преимуществах того или иного политического строя. Генерал Корнилов был государстволюбцем, для которого понятие «Россия» имело мистическое, почти божественное значение. Он служил монархии, Романовым – лишь постольку, поскольку царь олицетворял для него идею Великой России» – так писал о своем командире князь Ухтомский (9).