Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

В ракурсе нашего исследования особой важностью обладают две порожденные Конституцией 1795 года надежды, вызванные появлением нового политического и институционального пространства: порядок на основе стабильности и прогресс на основе образования. После долгих лет, когда стали правилом постоянные пертурбации, мечта об иной реальности, о разрыве с недавним прошлым должна была обеспечить жизни общества стабильные и прочные рамки. В конце концов Конвент породил утопию республиканского порядка, который должен был сопротивляться пертурбациям благодаря заложенным в нем механизмам самосохранения. Сийес в относящемся к III году проекте, о котором мы только что говорили, предлагал даже создание специального «конституционного суда» — выборной инстанции, которая должна была надзирать за сохранением институтов и препятствовать любым поспешным изменениям. Конституция III года не включила в себя предложение Сийеса, однако в ней можно найти ту же самую озабоченность сохранением институтов. Об этом свидетельствует процедура, которая должна была использоваться для изменения Конституции. Она была чрезвычайно сложной и предусматривала в качестве предварительного условия повторенное три раза Советом старейшин предложение, «сделанное трижды, с промежутками по крайней мере в три года». Это предложение должен был затем ратифицировать Совет пятисот и т.д. Старательно избегали какого бы то ни было обращения к прямой демократии; были приняты бесчисленные предосторожности для того, чтобы защитить выборный орган, который должен был заняться пересмотром Конституции, от любого давления со стороны улицы или законодательной власти [239]. Задним числом, разумеется, весьма и даже слишком просто показать, насколько иллюзорными были эти надежды на стабилизацию и до какой степени термидорианский Конвент обманывался в отношении своих институциональных проектов. Казалось, что две границы, которые он стремился поставить, — «ни тирании, ни анархии» — определяли магистральный путь развития Республики. В действительности же Конвент лишь очертил весьма ограниченное поле для политического маневра. Конституция представляла собой нагромождение институтов, которые должны были пребывать в равновесии посредством весьма сложного взаимного ограничения их полномочий. Историки нередко упрекают эти институциональные механизмы в излишней сложности, которая обусловила их паралич и гибель 18 брюмера. Однако главный политический феномен состоял в другом: несмотря на это чрезвычайное институциональное и юридическое усложнение, в конечном счете речь шла о демократии на довольно рудиментарной стадии своего исторического развития. В этом смысле именно в силу многочисленных заложенных в нее предосторожностей Конституция III года особенно ясно показывает границы политической и социальной системы образов революционного периода.

Самое большее, эта Конституция мыслила политическое пространство в терминах разделения и равновесия властей, отправления суверенитета представительным правительством и довольно частого обновления депутатского корпуса (чтобы помешать сохранению у власти одних и тех же кадров и легче предоставить к ней доступ «лучшим»). Однако она разделяла общее для якобинцев и либералов представление о монистическом и унитарном политическом пространстве. Представительные институты, свободная пресса и т.д. должны были направлять, организовывать и просвещать общую волю и соответственно вносить свой вклад в единство Нации. Любые разделения могли лишь способствовать частным интересам и тем самым порождать беды и борьбу факций. Иными словами, термидорианцы не готовы были рассматривать политическое пространство как неизбежно разделенное между противоположными тенденциями и от этого неизбежно полное конфликтов и противоречий. В данном отношении Конституция III года оставалась заложником революционного мифа о единой Нации и политической жизни, представляющей собой выражение ее единства. Термидорианский Конвент не признавал политический плюрализм даже в качестве неминуемого зла; и по этой причине он не разработал никаких механизмов его функционирования. Урегулирование противоречий между общественным мнением, непрестанно менявшимся от одних выборов к другим, и находившейся у власти группировкой выпадало отныне на долю государственных переворотов.

Что же касается мечты о цивилизующем при помощи образования прогрессе, то ее, как ни странно, ничто не иллюстрирует лучше, чем введение культурного ценза. Конституция предусматривала, что «молодые люди не могут быть внесены в списки граждан, если они не подтвердят, что умеют читать и писать и обладают профессией... Данная статья вступит в силу лишь начиная с XII года Республики» [240]. Эту устанавливающую культурный ценз статью нередко интерпретируют как простое следствие отказа от всеобщего избирательного права. И в самом деле, гражданами были только те, кто платил прямой налог. В этом видели как стремление исключить из состава «суверенного Народа» самые неблагоприятные социальные группы, так и соответственно подтверждение «буржуазного» характера Конституции. Однако поставленные данной статьей проблемы неизмеримо сложнее любых клише. Приведенный ряд мер является показателем и опасений, и надежд республиканских элит той эпохи. Разумеется, стремление выйти из Террора и выдвижение новых политических ориентиров влекли за собой новое определение основ общества. В этом плане «термидорианцы» совершенно естественным образом обратились к «собственникам», наиболее состоятельным социальным группам, покупателям национальных имуществ (чьи приобретения к тому же гарантировались Конституцией) и в особенности к нотаблям. Эта социальная стратегия шла в параллель со стремлением оживить мануфактуры и торговлю, пришедшие в упадок из-за Террора. Однако и здесь речь идет о возвращении к истокам, к идеям и принципам просветителей, переосмысленным и подправленным в соответствии с революционным опытом. Отсюда модель «демократии способностей» — Республики, которой управляют самые просвещенные.

«Нами должны управлять лучшие; лучшие более образованны и более заинтересованы в поддержании законов; так, за малыми исключениями, вы найдете достойных людей лишь среди тех, кто, обладая собственностью, привязан к стране, в которой она находится, к законам, которые ее защищают, к спокойствию, которое способствует ее сохранению; этой собственности и создаваемому ею достатку они обязаны образованием, которое делает их способными мудро и справедливо обсуждать достоинства и недостатки законов, определяющих будущее их отечества. Напротив, человеку без собственности приходится постоянно прибегать к добродетели, чтобы находить свои выгоды в порядке, который ничего ему не сохраняет, и чтобы противостоять течениям, дающим ему некоторые надежды. Ему следует постоянно глубинным образом работать над собой, чтобы предпочесть реальное благо мнимому, интересы завтрашнего дня — интересам сиюминутным» [241].