Александр Янов - Где место России в истории? [Загадка Дональда Тредголда]

Поклонников евразийства заинтересует, наверное, что прославленный ими как прародитель России Чингисхан с гордостью провозглашал: "величайшее удовлетворение в жизни доставляет мне проливать кровь врагов и видеть слезы на глазах их вдов". Так, по крайней мере, рассказывал китайский мудрец и отшельник Чанг Чун, приглашенный в 1219 г. на аудиенцию к завоевателю. Не знаю, как евразийцы, но Чанг Чун удивился кровожадности "императора варваров". С другой стороны, потомки того же Чингисхана уничтожили не только Киевско-Новгородскую Русь или империю Сунг в Китае, но и государство Ассасинов в Сирии, где убийство возведено было в ранг религиозного ритуала. А халиф Аль Хаким "раздавал деньги, не считая", поскольку был уверен, что с его смертью кончится мир. В XI веке...

Замечательный социолог Амитай Этциони так описывает политичеcкие традиции, конкурировавшие в древнем Китае -- Конфуцианство и Легализм (нечто похожее на борьбу нестяжательства с иосифлянством в XV-XVI веках в России): «Конфуцианство было в оппозиции к произвольному правлению. Оно предпочитало управлять посредством добродетели и примера. Легализм предпочел укрепление государства средствами насильственной законности и социально-политического контроля». Победил, разумеется, Легализм.

Всё это были деспотические государства и найти между ними общее непросто. Приходится создавать их, если хотите, коллективный портрет (или, на языке литературной критики, обобщенный образ). И то же самое с абсолютистскими монархиями Европы, где пропасть отделяла, скажем, раздрыганную Францию Людовика XI (Монтескье считал его родоначальником французского деспотизма) от умиротворенной Англии Генриха VII. Ясно, что в результате таких обобщений не может у нас получиться ничего, кроме своего рода "идеальных типов", которые в ЧИСТОМ ВИДЕ НИГДЕ НЕ СУЩЕСТВОВАЛИ, т.е. скорее нечто вроде парадигм, нежели реальных государств. Или, на языке математиков, то, как выглядели эти государства "в пределе". Но сопоставлять-то придется нам эти парадигмы именно с реальной историей реального государства. Это серьезная трудность. Что поделаешь, однако, какой бы ни избрали мы подход, он неминуемо будет иметь свои недостатки. Вот и все предварительные замечания. А теперь к делу.

Глава шестая. О деспотологии

Уже Аристотель знал, что помимо трех правильных и трех неправильных ("отклоняющихся", как он их называл) форм политической организации, свойственных цивилизованной ойкумене, существует за ее пределами в непостижимой для свободного человека тьме варварства еще и седьмая -- деспотизм. Внешне, говорил он, эта "царская власть у варваров, наследственная и деспотическая", напоминает очень хорошо известную цивилизованному миру тиранию. Но сходство это поверхностное. Ибо тирания лишь одна из преходящих форм в вечно меняющейся политической вселенной, тогда как деспотизм ВЕЧЕН.

Человеческий ум не в силах постичь, как могут народы терпеть вечную тиранию. Поэтому воспринимал Аристотель деспотизм как нечто нечеловеческое. В конце концов, человек был для него животным политическим. Главным его признаком считал он участие в суде и в совете, т.е. в управлении обществом. Поскольку деспотизм у варваров ничего подобного не допускает, то считаться людьми варвары, по его мнению, не могли. Тем не менее по всем остальным признакам они все-таки люди. Тут была дилемма.

Как разрешил её Аристотель, известно: он привязал деспотизм к проблеме рабства. Даже для величайшего из античных мыслителей раб, хоть и походил на человека, но был тем не менее лишь инструментом, орудием труда. Вот Аристотель и толковал деспотизм как своего рода внешнеполитическое измерение рабства. Подданный деспотического государства для него потенциальный раб (и стало быть, не человек).

Нельзя, впрочем, не сказать, что интерес его к этим потенциальным рабам нисколько не походил на интерес, допустим, современного зоолога к стаду орангутангов. На самом деле отношение Аристотеля к деспотизму было скорее пропагандистским, нежели академическим. И связано оно было с первой известной нам серьезной попыткой "мир-империи" подавить "мир-экономику". Каждый делает, что может. Аристотель не был воином. И, подобно всем либеральным интеллектуалам, пришедшим после него, он защищал свободу своих сограждан единственным оружием, каким владел, – идеями.

При всем том, однако, нельзя отрицать, что представив деспотизм как ПЕРМАНЕНТНУЮ ТИРАНИЮ, он сделал первый теоретический шаг к его осмыслению. Еще интереснее его определение тирании, которая "есть в сущности та же монархия, но имеющая в виду интересы одного правителя". Представим себе народ, из поколения в поколение живущий "ради интересов одного правителя" -- и что мы получим? Ту самую анти-цивилизацию, которую две с половиной тысячи лет спустя Виттфогель назовет "системой тотальной власти", а Валлерстайн "мир-империей". Но мы забегаем вперед.

"ОТКЛОНЕНИЯ" АБСОЛЮТНОЙ МОНАРХИИ

Читатель знает, конечно, что замечательное разнообразие политических форм, свойственное греческим полисам, оказалось в исторической перспективе недолговечным. И сменилось оно вовсе не идеальной Политией, о которой мечтал Аристотель, и тем более не утопической Республикой Платона, а монархией, которая на столетия вперед стала доминирующей формой политической организации общества. На первый взгляд случилось именно то, чего так боялся Аристотель: "мир-империи" снова раздавили "мир-экономику". Не будем, однако, торопиться. Ибо европейские абсолютные монархии XV-XVIII веков оказались на самом деле парадоксом.

Хотя они и стремились, как предсказывал Аристотель, "отклониться" к тирании (и даже, как казалось современникам, к деспотизму), им это почему-то не удавалось. Во всяком случае европейская политическая мысль на протяжении столетий предпринимала экстраординарные усилия, чтоб удержать монархию от этого рокового "отклонения". Мы можем обнаружить следы этого драматического усилия уже в XIII веке у английского юриста эпохи первых парламентов Генри де Брактона, в "Похвале английским законам" Джона Фортескью в XV, у Дю-Плесси Морне и - ярче всех - у Жана Бодена в XVI. Собственно, Боден в своей теории "сеньориальной монархии" уже торжествовал победу.

Мы цитировали его мысль, говоря о «вотчинной» теории Пайпса, который считал Боден своим наставником. Мысль была такая: в Европе осталось лишь два режима, при которых "принц становится господином над вещами и личностью своих подданных, управляя ими как глава семьи своими рабами". И заметили его гордый финал: "В Западной Европе народы не потерпели бы такого правительства". Но торжествовал Боден рано. Ибо двумя столетиями позже "отклонение" монархии к тирании достигло в Европе пика. Если верить Мерсье де ла Ривьеру, деспотизм и вовсе стал тогда совершившимся фактом. И самый выдающийся политический мыслитель того времени Шарль-Луи де Секондат, барон де ля Бреде, больше известный как Монтескье, склонен был с этим согласиться.