Александр Янов - Где место России в истории? [Загадка Дональда Тредголда]

Старый мэтр был пессимистом и консерватором. Он был убежден, что дни etat de droit, правовое государство в переводе на русский) как мы уже знаем называл он абсолютную монахию, сочтены. Другими словами, полагал Монтескье, что вековая борьба, замеченная еще Аристотелем, близится к трагическому финалу. "Как реки бегут слиться с морем, - писал он, - монархии стремятся раствориться в деспотизме". Конечно, Монтескье не сложил оружия и перед лицом этой неумолимой, как ему казалось, судьбы. Напротив, бросил он ей вызов, написав свой "Дух законов", которому суждено было изменить ход истории, -- к сожалению, лишь после его смерти.

Современники упрекали его, что он, собственно, никогда не дал адекватного описания деспотизма, ограничившись красивым афоризмом: "Когда дикари Луизианы хотят достать плод, они срезают дерево у корня и достают его - вот вам деспотическое правление". На самом деле Монтескье сделал второй по важности после Аристотеля теоретический вывод о природе деспотизма. Он указал на его историческую неэффективность, делающую перманентную политическую стагнацию неизбежной. То самое, что заметил столетия спустя Валлерстайн, говоря об эпохе "мир-империи" как об историческом провале.

Как бы то ни было, вопреки пессимизму мэтра, Европа пережила XVIII век. Она ответила на угрозу "отклонения" абсолютизма к перманентной тирании изобретением ЛАТЕНТНЫХ ОГРАНИЧЕНИИ ВЛАСТИ (объясню очень подробно чуть позже). "Мир-империи" снова потерпели поражение. На этот раз, как могло показаться, окончательное. Соответственно и деспотология (как называю я науку о деспотизме) утратила свое качество идейного оружия в актуальной политической борьбе. Она обрела характер академический.

РАВЕНСТВО БЕЗ СВОБОДЫ

Джон Стюарт Милль ввел для описания деспотизма термин "Восточное общество", Ричард Джонс - "Азиатское общество" (можно лишь пожалеть, что в оборот мировой деспотологии не вошли идеи замечательного русского мыслителя XVII века Юрия Крижанича. Между тем его теория "умеренной аристократии" как главного бастиона против деспотизма предшествовала аналогичным наблюдениям Дэвида Юма и Алексиса де Токвилля). Но самый знаменитый вклад в деспотологию в период между Монтескье и Виттфогелем внесли, конечно, Гегель и Маркс.

Гегель сосредоточился на обличении того, что он называл "равенством без свободы". В Китае, писал он, "мы имеем область абсолютного равенства; все существующие различия возможны лишь в отношениях с властью... Поскольку равенство преобладает в Китае, но без следа свободы, формой правления по необходимости является деспотизм. Император здесь центр, вокруг которого все вертится; следовательно, благосостояние страны и народа зависит только от него [и] различие между рабством и свободой невелико, поскольку все равны перед императором, т.е. все одинаково унижены... И хотя там нет никакого различия по рождению и каждый может достичь высших почестей, само равенство свидетельствует не о торжествующем утверждении внутреннего достоинства в человеке, но о рабском сознании".

При всем уважении к классику, нужно признать, что Крижанич сказал то же самое ярче, и притом за полтора столетия до него. Хотя моделью для его описания деспотизма служила не Персия, как для Монтескье, и не Китай, как для Гегеля, а Турция, заключения его нисколько не отличались от тех, к которым много десятилетий спустя придут классики. "Турки, - писал он, - не обращают никакого внимания на родовитость (поскольку никакого боярства там нет), но говорят, что они смотрят на искусность, ум и храбрость. Однако на деле это не так и часто начальниками бывают негодные люди, умеющие лучше подольститься. Так одним махом из самых низших становятся наивысшими, а из наивысших -- наинизшими. Такое дело лишает людей всякой храбрости и порождает ничтожество и отчаяние. Ибо никто не бывает уверен в своем положении, богатстве и безопасности для жизни и не имеет причины трудиться ради высокой чести и славы".

Маркс, как мы уже знаем, обратил внимание на другую сторону дела. Он ввел в оборот деспотологии понятие "азиатского способа производства", сутью которого было сосредоточение собственности на землю в руках государства. Именно эта монополия государства и лежала, согласно Марксу, в основе того "равенства без свободы", о котором говорил Гегель, так же, как "ничтожества и отчаяния", которые описывал Крижанич. В этом Маркс был прав, конечно. Однако чего-то очень важного на чем настаивали многие из его предшественников он не заметил. Того, что, если верить Крижаничу, при деспотизме «никакого боярства нет» и, по Гегелю, то же самое: «никакого различия по рождению». Другими словами, говорили они о государстве БЕЗ АРИСТОКРАТИИ. Мы скоро увидим, насколько важны для деспотологии их наблюдения.

РОЛЬ КАРЛА ВИТТФОГЕЛЯ

Так выглядели первые шаги науки о деспотизме. Плеяда блестящих европейских мыслителей работала, как мы видели, на протяжении столетий, чтоб высветить для нас суть этой формы политической организации общества. Оказалось, что большая часть поколений, прошедших по этой земле, жила и умерла, даже не подозревая о существовании самого даже понятия "внутреннее достоинство человека". Потрясающее, согласитесь, коллективное открытие.

Но все это были отдельные прозрения, рассеянные по многим книгам и лекциям во многих странах. Раньше или позже должен был найтись человек, который обобщил бы и систематизировал все эти наблюдения. Создал, если хотите, из них строгую и серьезную науку. У меня нет уверенности, что Виттфогель ставил себе такую задачу. Не уверен я даже, что вообще имел он представление о Бодене или о Юме, не говоря уже о Крижаниче, как о своих предшественниках. Он-то писал свой "Восточный деспотизм" совсем из других побуждений. Просто в его время деспотология в очередной раз перестала быть академическим занятием.

Виттфогель был современником и свидетелем нового бешеного и на этот раз, казалось, неостановимого, наступления "мир-империи" на цивилизацию. Подумайте, человек, умиравший, допустим, в 1940-м в побежденной и растоптанной нацистами Европе вполне ведь мог быть уверен, что мир и впрямь рушится у него на глазах. Стефан Цвейг покончил с собой. Томасу Манну, казалось то же, что и Монтескье за столетие до него. По его мнению, «два монстра Гитлер и Сталин, объединившиеся в союз, обречены на победу. Демократии оказались слабыми и дезорганизованными и, главное, лишенными той объединяющей [их народы] цели, которой отличаются тоталитарные режимы».

Как историку Виттфогелю должно было, наверное, прийти в голову и то, что точно такое же страшное ощущение конца света могло посетить и афинянина в 490 году до н.э., когда двинулась на его полис Великая Армада "царя царей" Дария. В конце концов, Персидская "мир-империя", простиравшаяся на всю известную грекам варварскую Ойкумену -- от Дуная до Евфрата и от Нила до Сыр-Дарьи -- была ничуть не менее грозной, нежели нацистская империя 1940-го. И Англия для Гитлера была тем же, что Афины для Дария.