Александр Янов - Где место России в истории? [Загадка Дональда Тредголда]

На самом деле, как мы теперь знаем, не три, а тринадцать проектов Конституции циркулировали в Москве в том роковом месяце. В том-то и была беда этого, по сути, декабристского поколения дворянских конституционалистов, неожиданно для самого себя вышедшего на политическую арену за столетие до декабристов. Не доверяли друг другу, не смогли договориться.

Но не причины их поражения нас здесь, в отличие от Струве, занимают: понятно, что самодержавие не лучшая школа для либеральной политики. Занимает нас само это почти невероятное явление антисамодержавной элиты в стране, едва очнувшейся от кошмара самовластья. Это ведь все «птенцы гнезда Петрова», участники и продолжатели его «прорыва в Европу», почувствовавшие вдруг, как сказал один из них (читатель, я надеюсь, помнит), что «сей монарх научил нас узнавать, что и мы люди». Подразумевалось, надо полагать, что коли уж мы теперь европейцы, то и жить нам положено, как в Европе, - без самовластья.

Так или иначе, одно бесспорно: это была яркая манифестация русского европеизма и, к сведению сторонников Пайпса (и Клямкина), куда более радикальная, чем во времена Екатерины, которым они приписывает его начало. Неправ Струве в другом. В том, что, будь даже европеизм привнесен в Россию Петром, как он думал (не говоря уже об Екатерине), все равно получалось у него, что европеизм БЫЛ ПРИВНЕСЕН В НЕЕ ИЗВНЕ из чуждой ей Европы. И нечего было ему возразить против яростной контратаки славянофилов и чуть позже евразийцев, утверждавших, что принципиально ЧУЖД этот поздний европеизм исконной, московитской, а по мнению евразийцев, и вовсе ордынской русской государственности. Другими словами, что европеизм этот, не более, чем чужеродный нарост на ней. И, разрушив петровскую Россию, большевистская революция лишь кроваво отторгла этот двухвековой искуственный нарост, вернув тем самым Россию к ее исконным корням. Во всяком случае, никакого тектонического сдвига, породившего полуазиатское самодержавие, в русской государственности, настаивали они, не произошло – ни при Петре, ни тем более при Екатерине.

Короче, неправ Струве в том, что произвольно вырвал эпизод 25 февраля 1730 года из контекста русской истории. Между тем, копни он глубже (даже в рамках доступных исторической науке его времени) нашел бы он в русской истории задолго до Петра не только вполне европейский проект конституционной монархии (Михаила Салтыкова). Нашел бы он в ней и ЦЕЛУЮ ЭПОХУ, когда, если верить Михаилу Дьяконову, литовские паны массово бежали в Москву и вполне комфортно в ней жили – почти целое столетие. Нашел бы нечто, немедленно обезоруживающее и славянофилов, и евразийцев (и добавлю, будущий консенсус). А именно, что НИКОГДА не был привнесен извне европеизм в русскую государственность, а начиналась она -- как европейская. Иначе говоря, нашел бы Струве роковой тектонический сдвиг, породивший в России полуазиатское самодержавие.

Вот об этой начальной ее европейской эпохе, возвращенной в исторический оборот советскими историками-шестидесятниками, и пришел нам черед поговорить очень подробно. Тем более важно это, что, несмотря на «оттепель» царя Василия в 1606 году и на удивительный проект Салтыкова в 1610, несмотря даже на бесспорное документальное свидетельство Дьяконова, на которые я ссылался, подавляющее большинство современных историков – от неовразийцев до либералов-западников - НЕ ВЕРИТ в само его существование. Не верит, иначе говоря, в существование того, что я называю эпохой ЕС. Причем здесь Струве, спросит читатель? При том, что здесь впервые открывается перед нами возможность окончательно доказать, в чем он был прав и в чем неправ.

ДЕНЬГИ ПРОТИВ БАРЩИНЫ

Начнем, естественно, с судьбы крестьянства, т.е. подавляющего большинства населения страны. В эпоху ЕС жило оно в традиционных волостных общинах, обрабатывая либо черную (государственную), либо частновладельческую (церковную, боярскую, помещичью) землю и платило за это оброк - главным образом натуральный, либо – и это новость! – работая на собственной, крестьянской, то есть, земле. Страна была небогатая, северная (южная граница при Иване III в районе Воронежа, культурные центры – на Севере).

Экономический рывок в первой половине XVI века, создал неслыханные раньше возможности быстрого обогащения за счет результатов земледельческого труда - и почтенная крестьянская "старина" начала необратимо рушиться. Парадокс состоял в том, что рушилась она по совершенно разным, даже противоположным причинам. С одной стороны, в России, как и повсюду в Северо-Восточной Европе, росла феодальная дифференциация. Проще говоря, поскольку тогдашнее государство предпочитало из-за скудости казны расплачиваться с офицерами своей армии именно землей (с сидящими на ней крестьянами, конечно), то рядом с наследственными вотчинами, росли, как грибы после дождя, временные, условные - на срок службы - "поместья".

Как всякие временные владельцы, помещики, естественно, не были заинтересованы в рациональной эксплуатации своей земли - зачем, если через пять-десять лет будет она принадлежать кому-нибудь другому? - ни тем более в судьбе сидевших на ней крестьян. Единственный их интерес состоял в том, чтоб извлечь из крестьянского труда немедленную и, конечно, максимальную - выгоду. Тем более, что хлеб в Европе дорожал и на его продаже можно было заработать приличные деньги. Традиционные, фиксированные, если не в законе, то в обычае, натуральные повинности, помещиков не устраивали. Требовали они поэтому от крестьян обрабатывать барскую запашку, урожай с которой можно было сразу же обратить в деньги. Так и родилась та уродливая форма эксплуатации крестьянского труда, что впоследствии получила название барщины (впрочем, родилась она в XVI веке, с началом т.н. «ВТОРОГО ИЗДАНИЯ КРЕПОСТНОГО ПРАВА» во всей Европе к востоку от Рейна).

Поскольку это нововведение ни законом, ни обычаем не регулировалось, барская запашка постоянно росла за счет крестьянских земель. Н.Е. Носов назвал это "процессом поглощения черных волостных земель поместным землевладением". (3). На вторую причину распада традиционной общины обратили. внимание советские историки-шестидесятники. Оказалось, что на протяжении всей эпохи ЕС перевод крестьян с оброка на барщину был лишь, можно сказать, теневой экономической тенденцией. Юрьев день Ивана III стоял на страже крестьянских интересов. И те из помещиков, кто перебарщивал, вполне могли в очередном ноябре остаться вообще без крестьян.

Разумеется, помещики за это Юрьев день ненавидели. Разумеется, мечтали они прикрепить крестьян к земле. Но покуда властвовала в русской деревне «крестьянская конституция» Ивана III, даже самые жадные из них вынуждены были с нею считаться. Именно по этой причине в деревне доопричного столетия преобладала историческая соперница барщины - перевод крестьянского оброка на деньги.