Александр Янов - Где место России в истории? [Загадка Дональда Тредголда]

Всеобщее холопство, учреждённое Грозным, ещё одно серьезное препятствие на пути России в Европу, было сокрушено. И, конечно, это имело отношение и к собственности. Как в том смысле, что отменяло ее формальную связь со службой (формальную я говорю, потому что и без службы вотчины дворянские оставались вотчинами, т.е. наследственной и неотчуждаемой собственностью), так и в другом, более важном для дворян как помещиков. А именно в том, что полностью развязывало им руки в распоряжении главным ресурсом их собственности – крепостными. Крестьянам было запрещено жаловаться на помещиков. Помещики получили право ссылать их в Сибирь, на каторгу. Но называть это НАЧАЛОМ частной собственности в России?

Чистейшая ведь фантасмагория перед нами. Но бывшие главы правительств, собравшиеся в 2000-м году в Стокгольме, были совершенно уверены в своей правоте. И не поверят они нам на слово, что на самом деле все было не так, что не азиатский деспотизм был до 1785 года судьбою России. Не поверят, потому, что учили их этому в лучших университетах мира. И усвоили они это как истину. Такова МОЩЬ ИСТОРИОГРАФИИ, о которой я говорил во вступительном Письме читателям.

Складывался этот консенсус, в 1960-70-е, в разгар «холодной войны», когда в западной историографии кипели дискуссии о нашем предмете. Никогда не было об этом споров такой интенсивности, И, боюсь, не будет. Только разобравшись в подоплеке тех споров (чем и займемся мы в этой книге), сможет читатель понять, что, собственно, имел в виду известный американский историк Дональд Тредголд, предваряя очередной сборник статей о природе и происхождении российской государственности вопросом: «Где место России в истории? Следует ли ее рассматривать как одну из азиатских систем или как одно из европейских сообществ» (24).

Но каков вопрос-то? Была ли другая великая держава в Европе (даже географически, не говоря уже культурно), о принадлежности которой к Европе спорили бы историки? Но вот ведь не только спорили, но и вердикт вынесли: «нет, не принадлежит». А мы, русские европейцы, мы что же? Аномалия? «Прорыв» Петра аномалия? Великая реформа 1860-х аномалия? Толстой аномалия? Чайковский аномалия? Гласность 1980-х аномалия? Все одиннадцать либеральных оттепелей аномалия? Мы есть, но нас нет? Поистине жестокую, да что там, роковую загадку задал нам Дональд Тредголд (назовем ее для краткости «загадкой Тредголда»). Не удивляйтесь, что я вынес ее в заголовок: книга ОБ ЭТОМ. О нашей с вами судьбе.

В XIX веке, как мы уже говорили, принято было думать, что изобрел нас Петр Великий и что Россия запоздалая Европа. Что ж, давайте поговорим о Петре.

СПОР О ПЕТРЕ

Старый он, этот спор. Но по-прежнему важен: без его разрешения мы так и не узнаем не только то, что сделал он с Россией, но и то, что будет с ней дальше. В этом смысле он такая же ключевая фигура в русской истории, как и оба его великих предшественника – Иван III и Иван IV. Как и о них, мнения о нем расходятся и в исторической памяти, и в историографии. Вот главные из этих мнений. В нашу эпоху Просвещения, преобладала как мы помним, формула В.С. Соловьева «Петр сделал Россию европейской». Теневой была позиция славянофилов о Петре как о предателе. Подобно изменившему присяге часовому у ворот России, он широко распахнул их перед чуждыми ей европейскими идеями, превратив страну в какую-то уродливую полуЕвропу, утратившую свою самобытность.

Славянофилы, конечно, не шли так далеко, как впоследствии евразийцы, они мечтали не об Орде, лишь о допетровской Московии. Но, как мы скоро увидим, разница была не столь уж велика: ни у той, ни у другой, будущего не было. И потому консенсус не спорит ни с теми, ни с другими. Для него существенно было лишь то, что Россия как была неевропейской до Петра, так после него и осталась.

Для меня, как уже знает читатель, Петр принял Россию не запоздалой, а безнадежно, казалось, «испорченной» Европой. Европой с государственной, открыто антиевропейской идеологией (такой, заметим в скобках, какой недавно, 14 мая 2019 года, предложила снова сделать Россию академик Талия Хабриева). Петр начал уничтожение московистской «порчи», обратите внимание, именно с демонстративной издевательской ликвидации этой идеологии (вспомните «Всешутейский собор»).

И благодаря тому, КАК Петр переделал Россию, оказалась она в конечном счете два столетия спустя опять, как вначале, «почти Европой» – без самодержавия. Выяснилось, что способна на это Россия. Другими словами, подарил ей Петр вполне реальную, экспериментально, если хотите, ДОКАЗАННУЮ надежду на свободу.

В постсоветские времена, однако, эта надежда, увы, утрачена. И соответственно, охладели к Петру даже либералы. На аргумент об «окне в Европу» следует контраргумент о ЦЕНЕ, которую эаплатила страна за это «окно». А цена была и впрямь непомерная. Полицейское государство, террор, разорение, Россия, «брошенная на краю конечной гибели» – и это из уст вернейших «птенцов гнезда Петрова». На аргумент канцлера Головкина, что «Его неусыпными трудами и руковождением мы из тьмы небытия в бытие произведены и в общество политичных народов присовокуплены»(25), следует контраргумент, что превратил Петр крепостничество в настоящее крестьянское рабство.

Ясно, что обе стороны правы. И что в рамках тридцатилетия петровского «прорыва» спор этот решения не имеет.Решить его могла только история. Первые наметки появились рано. Вот что писал, например, Иван Неплюев, русский посол в Константинополе, сразу после смерти Петра: «Сей монарх научил нас узнавать, что и мы люди»(26). Что могло означать это двусмысленное, согласитесь, высказывание? Что до Петра русские «не узнавали», что они такие же люди, как другие? Или что другие их за людей не считали? Или и то и другое? Так или иначе, разговор об этом уведет нас в прошлое, в Россию ДО Петра.

Но в XIX и в ХХ (в эмиграции) веках русские европейцы предпочитали аппелировать в защиту Петра не к прошлому, а к будущему. Точнее других был, кажется, замечательный эмигрантский мыслитель Владимир Вейдле: «Дело Петра переросло его замыслы и переделанная им Россия зажила жизнью гораздо более богатой и сложной, чем та, которую он так свирепо ей навязывал. Он воспитывал мастеровых, а воспитал Державина и Пушкина» . Иначе говоря, разворот России лицом к Европе привел к результатам не только неожиданным для самодержца, но и явившимся против его воли? Явившимся просто потому, что разворот был – к Европе? Именно так, говорит Вейдле: «Мусоргский или Достоевский, Толстой или Соловьев глубоко русские люди, но в такой же мере они люди Европы, Без Европы их не было бы. Но без них и Европа не стала бы тем, чем она стала»(27).

Аргумент Вейдле превосходен. Но он очевиден. Я, однако, историк и потому предпочитаю аргумент о прошлом. Он для меня, если не убедительнее, то интересней. Хотя бы потому, что в споре о Петре аргумент этот о XVII, «потерянном для России» столетии, о том самом, когда, по словам Неплюева, мы «не узнавали, что и мы люди». Почему потерянном? Сошлюсь на Солженицына. Он однажды сказал, что ХХ век был «потерян для России» – из-за коммунизма. Не спорю. Добавлю лишь, что по аналогичной – идеологической – причине потеряла Россия и век XVII. Разве что идеология была другая: православный фундаментализм. Обе, однако, исполняли одну и ту же функцию: довести существовашую форму самодержавной государственности до стадии самоуничтожения . Но методологические выводы предстоят нам в конце этой вводной главы. Сейчас говорим мы о Московии. Как ее описать?