Владимир Земцов - Великая армия Наполеона в Бородинском сражении [litres]

Ожидание предстоящего сражения навевало на некоторых немцев меланхолические настроения. Саксонский полковник Г.А. фон Лессинг, командир шеволежерского полка «Принц Альбрехт», обозревая Бородинское поле, воспринимал его несколько романтически. Он любовался красотой зеленых крыш Бородинской церкви, возвышающейся на лесистом холме; замечал проступающие вдалеке «очертания церквей и монастырей Можайска», которые, в его восприятии, придавали «меланхолическую и романтическую черту этим диким полям и создавали задний план темным лесам» [1587].

Французские участники сражения, как можно судить по их письмам, дневникам и воспоминаниям, испытывали 6 сентября менее драматические чувства. Жиро де л’Эн в тот день брал уроки игры в шахматы у майора (?) Фанфетта, одного из адъютантов Дессэ; не завершив партии, они продолжат ее несколько месяцев спустя в Берлине. Бургонь, наблюдая 6-го своих солдат, французов из Молодой гвардии, будет позже вспоминать, что одни из них «чистили ружья и другое оружие; другие готовили перевязочный материал, третьи писали свои завещания, а четвертые пели или спали в совершенно индифферентном состоянии» [1588]. Среди французов только очень восприимчивые натуры испытывали 6 сентября и в ночь перед сражением небывалые по своей глубине и драматизму чувства, в основном ожидания предстоящей смерти. Среди этих немногих были командир эскадрона Ж. Канувиль, печально беседовавший 6 сентября с Кастеланом, полковник Дезира из 11-го конноегерского, дивизионные генералы Монбрён и О. Коленкур [1589]. При этом ожидание приближавшегося несчастья нисколько не повлияло на их активность на следующий день, а, кажется, даже наоборот, придало их деятельности еще более живой и осмысленный характер. Эти люди относились к тому особому типу людей, который был отнюдь не редким в Великой армии и который находил в благородной героической жертвенности высшее наслаждение и смысл жизни.

После полудня французы заметили в русском лагере движение; они могли даже разглядеть, как несли икону Смоленской Божией Матери [1590]. Кутузов направил «процессию всех чинов, чтобы явить знаменитое чудо, – писал Фэн, – которое хранилось в Смоленске. Каждый солдат обращался с мольбой к символам мученичества, и все встали на колени, повторяя каждый религиозный стих, чтобы обрести дух; мы слышали их возгласы». Лежен повествовал о том, что «русский генерал» возбуждал в солдатах религиозный фанатизм и «возил перед фронтом армии образ святого московитского епископа, творившего чудеса»; слышны были громкие крики ура 160 тыс. русских. Франсуа утверждал, что это была «икона святого Сергия».

Наполеон наблюдал эту процессию «с живой радостью». «Хорошо, – обратился он к Раппу, – они теперь заняты пасквилями и не улизнут снова от нас» [1591]. В представлении французов Кутузов не мог не произнести перед чудодейственной иконой речь, в которой он не послал бы небесные кары на голову Наполеона и не разглагольствовал бы о «мече архангела Гавриила» либо «святого Михаила» [1592]. «Когда русский военачальник увидел, что его солдаты достаточно растроганы этим необычным зрелищем, – повествовал о том же событии Сегюр, – он возвысил голос и стал говорить им о небе, единственном убежище, которое остается рабам. Во имя религии и равенства он призывал этих закрепощенных защищать имущество их господ…» И далее продолжал: «Русские солдаты повиновались, не рассуждая; рабство замкнуло их в тесный круг, и все чувства были сведены к небольшому количеству незначительных потребностей, стремлений и мыслей. Кроме того, не имея возможности сравнивать себя с другими народами, они были самонадеянны и доверчивы в силу своего невежества…» Сопоставляя русский лагерь с французским, Сегюр далее пишет: «У французов не было ни военного, ни религиозного парада, никакого смотра, они не прибегали ни к каким попыткам возбуждения…» «Французы искали подкрепления в самих себе, будучи уверены, что истинная сила и воинство небесное скрываются в человеческом сердце». Наполеон, по мнению Тьера, считал, «что военный дух его солдат, стремление к победе» выше горячей веры русских. Французы чувствовали себя носителями разума и цивилизации в стране варваров: «…у нас не было ни проповедников, ни пророков, ни даже продовольствия, – писал Рапп, – но мы несли наследие долгой славы; мы должны были решить, кто должен установить законы для мира: либо татары, либо мы…» [1593]

И все-таки объект поклонения был и у французов. «…Нашей опорой была наша Империя, к которой мы испытывали всеобщее доверие», – заявляет Франсуа сразу же после слов о русской религиозной процессии. О «пламенном культе, в котором в этот момент император был идолом» говорит Деннье [1594]. Даже своеобразный тотем тоже был во французском лагере: из уст в уста, обрастая сентиментальными деталями, передавались слова Наполеона, произнесенные им перед портретом сына [1595].

Поразительно, насколько было искажено представление противников друг о друге… «Разноплеменная армия, завлеченная в дальние страны хитростями честолюбца, имела нужду в возбуждении. Надо было льстить и потакать страстям. Наполеон не щадил ни вина, ни громких слов, ни улещений», – пишет Михайловский-Данилевский, участник сражения, о французах. Неприятель «разложил большие огни, упивался чем кто мог и кипел против нас яростью», – утверждает подпоручик квартирмейстерской части адъютант Барклая-де-Толли А. Н. Муравьев [1596]. В представлении французов все это относилось к русским: «…Кутузов не имел недостатка в ликере, который весьма вселял жизни в казацкий энтузиазм» (Рапп). А неизвестный полковник Д., отправивший Пюибюску письмо, даже высчитал, что «вина у каждого солдата было почти по две бутылки» [1597].

К вечеру 6 сентября Наполеон почувствовал себя очень уставшим. Только на две рекогносцировки у императора ушло около 11 часов; большую часть этого времени он был на лошади (утром на Эмбели, во второй половине дня – на Эмире). Не могла не сказаться и тревожная ночь с 5-го на 6-е, когда Наполеон спал не более трех часов в палатке, сгорая от нетерпения перед долгожданной битвой и опасаясь того, что русские могут снова уйти. Погода была плохой – дул порывистый ветер, временами шел холодный дождь. Наполеон простыл, все ранее дремавшие болезни дали о себе знать. В письме Марии-Луизе он сообщает: «Мой добрый друг. Я очень устал. Боссе доставил мне портрет Короля. Это шедевр. Я очень ценю Твою добрую заботу. Он [Римский король на портрете] прекрасен, как Ты. Я напишу Тебе более подробно завтра. Я очень устал. Прощай, моя дорогая. Наполеон, 6 сентября» [1598].

Поздно вечером Наполеон закончил отдачу приказов войскам на следующий день [1599]. Как мы уже знаем, все приказы касались только начала сражения. Дальнейшие приказания должны были отдаваться императором в зависимости от хода событий. Таким образом, предполагалось, что все нити управления боем 7 сентября будут находиться в руках Наполеона, а командиры корпусов смогут проявить только частную инициативу. К ночи Наполеон получил несколько часов беспокойного отдыха. Но подремать на походной кровати удалось недолго – не более двух часов. Наполеона охватило лихорадочное волнение, сухой кашель и сильная жажда, продолжались приступы затрудненного мочеиспускания. Наполеон нервно ожидает наступления утра, то посылая дежурного проверить, не ушли ли русские, то – один раз – выходит из палатки сам [1600].