Владимир Земцов - Великая армия Наполеона в Бородинском сражении [litres]

Однако Великая армия 1812 г. состояла не только из солдат Франции. И разнообразие ее мундиров воочию отражало идею всеевропейского нашествия на Россию и всеевропейского единства. П.-Ш.-А. Бургоэнь, су-лейтенант 5-го полка вольтижеров гвардии, вспоминал позже, сколь глубокое впечатление произвел на него калейдоскоп всевозможных форм при переправе через Неман: «…там были все варианты солдатских форм из разных регионов необъятной империи Наполеона»! [928]С большим удовольствием и любопытством взирали многие французы на мундиры своих многочисленных союзников, сравнивая их расцветки, покрой, знаки различия со своими [929]. Кое у кого возникало даже странное чувство нереальности происходившего, особенно когда взор улавливал мундиры недавних противников [930]. В дальнейшем, в ходе военных действий 1812 г., пестрота мундиров многонациональной Великой армии станет причиной многих драматических несуразностей, а подчас и трагической путаницы. Однако здесь была и другая сторона: форма французской армии являла собой как бы образец, которому желали подражать многие из союзников, перенимая и покрой мундира, и его отдельные элементы. Будущность «европейского» мундира зависела от того, удастся ли Наполеону одержать победу над Россией и укрепить тем самым шаткое западноевропейское единство.

Готовясь к кампании против России, которая, как многие не без оснований полагали, будет трудной, французские военачальники заботились, конечно, прежде всего об удобстве и практичности униформы. Парадные мундиры либо убирались в ранец, либо поверх них надевались шинель или плащ, либо же, как в Старой гвардии, заменялись на специальные походные мундиры. Широко были распространены длинные холщовые штаны, чехлы на киверах и патронных сумах и множество других своеобразных принадлежностей походной солдатской униформы. Особенно заботились об обуви, которая быстро изнашивалась во время бесконечных маршей. Даву, например, исходил из расчета 6 пар обуви на человека [931]. Полностью снаряженный пехотинец вынужден был нести на себе огромный груз. Только официально принятые нормы, учитывавшие, как казалось в мирное время, все – от репейка на кивере до 4-дневного запаса провизии и ружья, исходили из общей тяжести снаряжения фузилера в 24 кг 172 г [932]. Однако реально этот вес был значительно большим. Так, в идеале на группу из семи человек при вступлении в Россию было дополнительно предусмотрено: котел с крышкой, один котелок, большой бидон, лопата, мотыга, топор, садовый нож, два шерстяных одеяла, персональная фляга для каждого солдата и три малые фляги для уксуса. Хотя для перевозки всего этого хозяйства выделялись две лошади на взвод, в действительности этот груз солдатам приходилось нести на себе [933]. По нашим подсчетам, рядовой пехотинец нес не менее 32–35 кг. Офицеры же, хотя также были отягощены многочисленной экипировкой, широко использовали лошадей. Дютейе де Ламот из 57-го линейного, к примеру, хотя и был только сублейтенантом, всю поклажу приторачивал к лошади [934]. Конечно, помимо регламентированных вещей, солдаты, а особенно офицеры, имели и иные многочисленные личные предметы. К примеру, во время реставрации одной из Багратионовых «флешей» в 1980-е гг. рядом с останками французского офицера был найден красивый стеклянный бокал, помещенный в кожаный футляр, зеркало, флакон с какой-то парфюмерией… [935]

Особую заботу в своей экипировке чины Великой армии проявляли о том, как сохранить наличные деньги. Чаще всего их зашивали в особый пояс, который носили всегда при себе. Скажем, у капитана роты вольтижеров 1-го батальона 85-го линейного полка Гобера, убитого при Бородине, его товарищи нашли в таком поясе ни много ни мало тысячу экю золотом [936]. Когда же денег было больше, их чаще всего распределяли по другим частям одежды. Немец Фюртенбах, к примеру, при отступлении из Москвы зашил часть денег в белье, в галстук и штаны, а оставшуюся часть уложил в особый сверток и привязал его «к правой ноге ниже колена» [937]. К каким только ухищрениям не прибегал человек, чтобы сохранить свое, часто очень небольшое, богатство! Причем, когда возникала дилемма «деньги или честь», французский солдат, как правило, выбирал честь. Полковник П. Пельпор, командир 18-го линейного, во время отступления роздал солдатам на сохранение 120 тыс. франков из полковой казны. После кампании все 120 тыс. были возвращены! [938]

В преддверии большого боя солдаты, особенно умудренные опытом, пытались приспособить свою одежду и амуницию так, чтобы она защищала от пуль и ударов холодным оружием. Излюбленным приемом кавалерии, к примеру, было свернуть плащи «в скатку» и надеть их через плечо (это называлось «à la Madrid»). Так, к примеру, поступили саксонские кирасиры в битве при Бородине, оставившие свои панцири по ту сторону Немана. К такому же приему нередко прибегали и пехотные офицеры. «К большому счастью, моя обожаемая супруга, – писал 20 сентября из Москвы лейтенант 25-го линейного П.-Л. Паради, – утром я из-за предосторожности свернул мой плащ и надел через плечо… Это не было бесполезной предосторожностью» [939]. Это спасло его под Бородином. После боя пробитая и изодранная одежда оставшихся в живых становилась красноречивым свидетельством мужества и бесстрашия ее владельца. Ветераны Бородина с поразительной скрупулезностью записывали в свои дневники или позже воспроизводили в мемуарах детали того, сколько именно отверстий они насчитали в кивере, плаще или в мундире (см., например, дневник Кастелана, воспоминания Лоссберга, Ле Руа, Фоссена и др.). Нередко пара дырок от пуль в кивере могла быть замечена старшим начальником и привести к повышению в чине или к награждению его владельца, как, например, это произошло с лейтенантом гренадерской роты 3-го линейного вестфальского полка Де Лëффеном [940].

Небывалой яркостью и, как многие считали, безвкусицей отличалась в 1812 г. одежда Неаполитанского короля Мюрата. Сопровождаемый большим обозом, перевозившим его одежду, перья для шляп, духи и помаду [941], Мюрат менял свои наряды во время кампании постоянно. Однако в них было нечто общее, что заставляет нас попытаться все же объяснить, почему мужественный воин и король так любил бросать вызов общепринятой манере одеваться, а нередко даже сносил насмешки Наполеона и всей армии (император иногда называл Мюрата «Франкони Великой армии», имея в виду знаменитый в те годы цирк Франкони, а впервые видевшие его солдаты принимали Мюрата то за разодетого тамбур-мажора, то за драм-мажора). 28 августа Кастелан записал в свой дневник: «Невозможно увидеть более храброго человека, чем Неаполитанский король; он подвергается бóльшей опасности, чем солдат; в него не попала ни одна ружейная пуля, несмотря на его костюм: большая шляпа, окаймленная широким золотым галуном, увенчанная возвышающимся очень высоким султаном, вокруг которого – несколько других султанов, волосы с длинными локонами, зеленый велюровый ментик, отороченный золотом, а под ним – голубая туника, тоже отороченная золотом в виде бранденбуров во всю ее длину… польские панталоны темно-красного цвета с золотыми галунами, желтые короткие сапоги». «Таков его прекрасный и нелепый наряд; но чудо, что он не был даже ранен» [942]. А вот как воспринял одежду Мюрата лейтенант вюртембергской пехоты Зуков: Неаполитанский король носил шляпу в стиле Генриха IV с белыми плюмажами и алмазной брошью, расстегнутый голубой вельветовый жакет с золотыми вензелями, брыжами «а-ля Тюдор», шелковый голубой шарф с золотой бахромой, белые обтягивающие брюки и громадные замшевые ботфорты времен Тридцатилетней войны с великолепными золотыми шпорами [943]. «Паладин», – нередко говорили о Мюрате в армии. Необычность костюма Мюрата, конечно же, объясняется не только отсутствием у него вкуса, но также и тем, что героическая и рыцарственная натура Неаполитанского короля не могла мириться с той обыденностью в одежде, которую все более утверждал за собою новый, XIX век. Темпераментный Мюрат, рожденный с пламенной душой романтического рыцаря, жил по законам своего необычного естества. На Бородинском поле ему довелось сыграть одну из самых важных ролей и проявить свой необыкновенный темперамент в полной мере. Хотя вопрос о том, спас ли темперамент Неаполитанского короля 7 сентября положение наполеоновской армии или же окончательно погубил кавалерию, исследователями до сих пор не решен.