Сергей Мезин - Дидро и цивилизация России [litres]

О своем стремлении отблагодарить Екатерину II Дидро писал И. И. Бецкому, бывшему главным помощником императрицы в вопросах культуры: «Я обещаю, что прежде чем умереть, я возведу в честь нее пирамиду, которая достигнет неба…» Он также извещал Фальконе: «Если я когда-нибудь приеду в Петербург, я принесу в руках свою пирамиду» [216]. О чем же шла речь? Свое обещание философ конкретизировал следующим образом: «Я занялся работой над общим словарем, где будут объяснены, определены и описаны все термины; вы понимаете, что подобный труд может совершиться только тогда, когда науки и искусства достигнут высшей степени совершенства; вы понимаете, что это является средством доставить рождающейся нации всю работу, все просвещение трех или четырех веков цивилизованной нации…» Веря в возможность трансплантации культуры средствами языка, Дидро надеялся, что его «пирамида», основанная на «Энциклопедии», будет переведена на русский язык и поспособствует прогрессу нравов, а значит, цивилизации России. Несколько самонадеянно и в то же время смело Дидро полагал, что научная методология позволит ему улучшить характер и нравы целой нации. Однако его корреспонденты в России (Бецкой и Фальконе) дали ему ясно понять, что в России ждут не «пирамиду», а его самого [217].

В ту пору Фальконе был главным связующим звеном между Дидро и императрицей (напрямую они не переписывались). Уже в конце 1766 года скульптор приглашал своего друга в Петербург: «Почему бы нам не обняться в гостях у августейшей монархини, которая желает вас видеть и любит вас… Приезжайте, пролейте слезы благодарности и наслаждения в Санкт-Петербурге. Екатерина благословит их» [218]. В марте 1767 года Екатерина II писала Фальконе, что она хотела бы видеть Дидро в России: для его блага и для своего [219]. Дидро не отказывался ехать, но всячески оттягивал поездку. В длинном письме к Фальконе в качестве главного аргумента невозможности в ближайшее время ехать в Россию Дидро приводил… свою любовь к Софи Воллан [220]. На это скульптор сурово ему отвечал, что стоит пожертвовать шестью месяцами, чтобы отблагодарить осчастливившую его императрицу [221]. Однако Дидро собирался еще шесть лет.

Энциклопедист рекомендовал пригласить в Россию в качестве советника ученого-физиократа, бывшего губернатора Мартиники Мерсье де ла Ривьера и… потерпел в этом случае полное фиаско. Советник, полагавший, что «все предстоит сделать в этой стране; лучше сказать, что все необходимо сломать и сделать заново» [222], вызвал раздражение у императрицы и, после вознаграждения, был отправлен восвояси. Более результативной оказалась рекомендация русским властям в качестве преподавателя П.-Ш. Левека, который не только преподавал в Кадетском корпусе, но и написал лучшую для своего времени историю России [223].

В переписке с Дидро [224]Фальконе более чем сдержанно оценивал уровень культурного развития русского общества. Скульптор, отличавшийся трудным характером, обострил отношения с окружающими и внушал своему корреспонденту в Париже самые мрачные мысли о русских, которые никогда не будут способны оценить его творение. На это Дидро отвечал художнику 6 сентября 1768 года: «Ты мне прямо говоришь, что русские – скоты и обречены оставаться таковыми навсегда, но ты забываешь, что настоящие ценители Фальконе находятся здесь, они есть повсюду, где известны твои произведения» [225].

На формирование представлений Дидро о далекой стране влияли многие факторы, например рассказы французов, побывавших в России. В письмах к Фальконе (апрель – май 1767-го и май 1768 года) Дидро повествовал о восьмидесятилетнем скульпторе Симоне, приглашенном когда-то Петром I в Петербург, много работавшем там, но вынужденном бежать из России без вознаграждения после смерти царя. В Париже он жил в страшной нужде и рассказывал о России ужасы, а русских представлял «с рогами, хвостами и когтями; Россию как ад Мильтона, где осужденные на муки проводились поочередно из ледяной бездны в огненную преисподнюю… русских как людей непорядочных, без чести и без веры; как злобных тюремщиков, из рук которых невозможно вырваться, когда имеешь несчастье в них попасть» [226]. Дидро отмечал, что информация, полученная от Симона, заставляла его сомневаться в том, что среди французов найдутся необходимые Фальконе помощники [227].

Однако и для самого Дидро ехать в Россию означало «отправиться на северный полюс» [228]. Философ не мог не задумываться о неудачной поездке ко двору Екатерины де ла Ривьера, которого он считал «человеком добрым, умным и простым» [229]. Тем не менее у него оставались надежды на Екатерину II и ее реформаторские планы. «Я, конечно, поеду в Россию. Я слышу зов сердца, которое меня туда непрерывно толкает, и это порыв, которому я не могу сопротивляться. Однако я больше никого туда не пошлю», – писал Дидро Фальконе в мае 1768 года [230].

Призывая Фальконе прославить царя Петра, сам Дидро прославлять монархов без оглядки, без дальнего политического прицела не мог. «Мне также приятно думать, что я мог бы обеспечить несколько забавных моментов моей русской благодетельнице, уничтожая здесь и там фанатизм и предрассудки, попутно давая некоторые уроки монархам, которые не станут от этого лучше; но не будет ошибкой послушать правду и послушать ее без обиняков», – писал он С. Воллан 10 ноября 1765 года [231]. Как видим, Дидро все-таки надеялся на пользу политического диалога с Екатериной II, хотя принимал не все в ее политической деятельности. 15 ноября 1769 года, во время Русско-турецкой войны, он писал о Екатерине II: «Она теряет время на то, что делает бессмертными других. Однако у нее есть другие планы, которые выше славы завоеваний» [232], – давая тем самым понять, что ценит в императрице отнюдь не военные успехи и не продолжение завоевательной политики Петра I и надеется на успех ее созидательной деятельности.

В 1769 году Дидро познакомился с «Древней Российской историей» М. В. Ломоносова во французском переводе с немецкого языка [233]. Отзыв философа, предназначенный для «Литературной корреспонденции», но оставшийся ненапечатанным в свое время, лаконичен, внешне беспристрастен и содержит мало оценочных суждений в адрес русского автора. «Я не мог бы ничего сказать о русском оригинале и немецком переводе, которых я не знаю. Что касается французского перевода, то он весьма заурядный, вялый и вовсе не элегантный». Способ изложения материала, литературная сторона произведения, как видим, оставалась для Дидро весьма важным критерием в оценке исторического произведения. Первая часть «Истории» Ломоносова, в которой тот, опираясь на античных и раннесредневековых авторов, доказывал древность «славянского племени», писал о переселениях славян «до Рюрика» и высказывался по «варяжскому вопросу», кажется, вовсе не заинтересовала Дидро, который, впрочем, снисходительно готов признать ее научность: «…первая [часть] собственно говоря, посвящена русским древностям. Она не очень интересна для чтения, но предполагает многочисленные изыскания». Вторая часть книги Ломоносова, главы которой посвящены княжениям от Рюрика до Ярослава Владимировича, по словам Дидро, «значительно интересней». Живость литературного изложения Ломоносовым политической истории Руси с ее острыми перипетиями, кажется, нашла некоторый отклик у французского философа. Сюжет о «выборе веры» князем Владимиром он выделил особо. Дидро даже восхитился смелым ответом князя Владимира иудейским проповедникам: «Истинный или ложный, ответ Владимира евреям превосходен: „Поскольку ваш Бог вас проклял и расточил среди других народов, есть все основания полагать, что ваша вера ему не нравится. Почему же вы хотите, чтобы я ее принял? Для того чтобы он меня покарал, как вас?“» По-видимому, этот ответ оказался созвучным религиозному свободомыслию просветителя. Однако именно с этим сюжетом связано единственное критическое замечание Дидро в адрес Ломоносова-историка: «Однако я нахожу, что автор несколько суеверен. Он сообщает речи христианского философа, обращенные к Владимиру, будто он их слышал собственными ушами. Вольности такого рода всегда имеют успех в поэзии; здравый рассудок не принимает их равным образом в истории». Это достаточно серьезный упрек в некритическом отношении к источнику и его цитировании без научного комментария. Дидро все-таки оценил литературность «Истории» Ломоносова и вполне справедливо в ней же увидел слабую сторону труда русского ученого.