Сергей Мезин - Дидро и цивилизация России [litres]

Таким образом, еще до приезда в Россию Дидро располагал достоверной и обширной информацией о положении страны, о ее социально-политическом развитии в XVIII веке. В. А. Бильбасов, конечно, ошибался, когда писал о полном незнании им России [292]. Как свидетельствуют «Политические фрагменты» 1772 года, философ уже выработал в общем виде план цивилизации России, который он готов был представить Екатерине II. Пребывание Дидро в Петербурге вызывало разноречивые отклики современников и разнообразные оценки историков [293]. В этой разноголосице мнений стоит прислушаться к голосу самого философа.

В Петербурге Дидро провел пять месяцев: с 8 октября [294]1773 по 5 марта 1774 года [295]. После почти семинедельного путешествия он приехал в русскую столицу «скорее мертв, чем жив». Свой приезд в Петербург Дидро подробно описал 9 октября в письме жене и дочери [296]. Он старался выглядеть бодрым в глазах своих близких, но последствия «ужасных дорог» и разочарование от встречи с другом давали себя знать: мучимый желудочными коликами, он мечтал о том, как отдохнет в доме своего друга Фальконе [297]. Однако последний принял его холодно, заявив, что комната, которая ему предназначалась, занята внезапно приехавшим сыном [298]. Дидро был вынужден обратиться с запиской к Алексею Васильевичу Нарышкину, с которым они ехали из Гааги в одной карете, с просьбой приютить его. Нарышкин и его брат прокурор Берг-коллегии Семен Васильевич любезно поселили Дидро у себя и окружили его «братской» заботой.

Дом этот, формально принадлежавший отцу Нарышкиных, находился на месте современного Театра имени Ленсовета на Владимирском проспекте [299]. Ранее ошибочно считалось, что Дидро остановился у обер-егермейстера Семена Кирилловича Нарышкина на Исаакиевской площади (там до сих пор висит мемориальная доска). В доме Нарышкиных в ходе долгих бесед, которые начались еще во время совместного путешествия, обсуждались многие вопросы русской жизни [300]. Причастные к литературному труду братья Нарышкины подбирали книги для Дидро, дарили ему экземпляры из своей библиотеки, участвовали в чтении и переводе произведений русских авторов. Из Петербурга философ вывез небольшую библиотечку русских книг; составленный им список включал 50 названий [301]. Вся подборка была разделена самим владельцем по темам: грамматика, художественная литература, политика, военное и гражданское управление, религия, география. Самый большой раздел библиотеки включал сочинения наиболее известных русских писателей: М. В. Ломоносова, А. П. Сумарокова, В. И. Майкова, М. М. Хераскова, В. К. Тредиаковского, Екатерины II. Состав этого хорошо подобранного собрания книг, выполненные Дидро и его помощниками переводы названий, попытки подстрочных переводов текстов говорят о том, что французский философ начал изучать русский язык и пытался составить собственное мнение о произведениях русской словесности [302].

9 октября в Петербурге состоялась свадьба великого князя Павла Петровича с Вильгельминой Гессен-Дармштадтской. Одним из организаторов этого брачного союза был друг Дидро Ф. М. Гримм, ставший к тому времени доверенным лицом как русской императрицы, так и семейства дармштадтских правителей и, естественно, участвовавший в свадебных торжествах [303]. Дидро не изъявил желания посетить церемонию, как он сам писал, по причине отсутствия у него парадной одежды и парика, который был потерян в дороге [304].

Екатерина II, несомненно, была довольна приездом знаменитого философа и была готова его принять. Неизвестно, в какой именно день Дидро был представлен императрице. Около 15 октября он посетил вместе с ней Смольный институт благородных девиц. 15-го начались его постоянные беседы с Екатериной, которые с перерывами продолжались до февраля [305]. О точном числе бесед едва ли можно говорить [306]. В октябрьских письмах дочери и жене Дидро с восторгом отзывался об императрице и об оказанном ему приеме. Ее личное обаяние, внимание, оказанное речам философа, и выраженное сочувствие его идеям побудили его написать, что «эта величайшая и лучшая из монархов… изменит лицо этой страны; русский народ станет одним из самых уважаемых, одним из самых мудрых, а страна будет одной из самых грозных в Европе, в мире» [307]. При посещении Смольного института философ был восхищен простотой общения императрицы с воспитанницами, которые «толпились вокруг нее, целовали, хватали за руки, за голову, бросались ей на шею» [308]. Дидро был очарован личностью Екатерины, которая (он это сразу заметил!) умела располагать к себе людей. По его словам, она «в противоположность великим мира сего кажется еще величественнее при приближении к ней». Со стороны Екатерины Дидро «находил лишь проявления дружбы, почести, заботы и ласки» [309].

Предоставленная философу возможность личного общения с императрицей вызывала в петербургском обществе зависть и злословие. Британский дипломат Ч. Кэткарт писал: «Дидро находится вместе с государыней в Царском Селе и продолжает там свои политические интриги. Все письма его наполнены панегириками императрице, каковую изображает он существом воистину сверхчеловеческим. Не менее топорна и лесть его великому князю, но к чести молодого сего принца, он принимает таковую угодливость с не меньшим презрением, чем и зловредительные принципы самозваного сего философа» [310]. Это письмо может свидетельствовать об отношении великого князя Павла Петровича к французскому философу и о том, что Дидро, по-видимому, не делал секрета из содержания своих писем, а также и о преувеличенном представлении в обществе об интенсивности его общения с императрицей. Екатерина приглашала своего гостя в Царское Село, где сама пребывала с 9 по 25 ноября (старого стиля), однако Дидро не смог туда поехать из-за болезни [311].

24 декабря 1773 года Дидро написал большое письмо своей русской знакомой княгине Е. Р. Дашковой, с которой впервые виделся в Париже в ноябре 1770 года и которая во время его пребывания в Петербурге находилась в своем подмосковном имении. Он сообщал, что имеет возможность видеться с императрицей «так часто, как только можно пожелать, чаще, может быть, чем мог надеяться». Он уже вывел свою «формулу» Екатерины, которую затем не раз повторял: «Душа Брута и чары Клеопатры» [312]. В данном случае он имел в виду сочетание в императрице внешней привлекательности с любовью к истине, умением ставить любовь к правде выше личных интересов. Он писал Дашковой, что может свободно излагать свои идеи перед императрицей. Однако здесь же прозвучало сомнение в том, насколько эти идеи адекватно воспринимаются, насколько соответствуют они русским условиям: «Идеи, перенесенные из Парижа в Петербург, определенно, приобретают другой цвет» [313].