Сергей Мезин - Дидро и цивилизация России [litres]

Эмоциональный «отчет» о первых, наполненных самым интенсивным общением с Екатериной, месяцах содержится в письме к жене и дочери от 30 декабря. «Я продолжаю пользоваться той же милостью… Я каждый день могу ходить в ее рабочий кабинет с трех часов до пяти или до шести, но я пользуюсь этим лишь один раз в три дня». Дидро не без основания опасался зависти и ревности своих недоброжелателей. С приближением холодов, как не без удовольствия сообщал француз своим близким, императрица подарила ему шубу и муфту. Философу явно льстила роль наставника необыкновенной правительницы, которая готова уделять ему ежедневно два-три часа своего свободного времени: «Это похоже на учение. С ней можно говорить обо всем. Здесь признают, что нет ни одного человека в империи, который бы так хорошо знал народ, как она» [314].

Друзья и недруги Дидро писали о том, как раскованно вел себя философ в присутствии императрицы: брал ее за руку, тряс за плечи, садился рядом с ней. Это вылилось в анекдот о том, что он бросал свой парик ей в лицо и щипал за колено. Почти правдоподобно выглядит жалоба Екатерины своей парижской корреспондентке мадам Жоффрен: «Ваш Дидро – человек необыкновенный, после всякой беседы с ним у меня бока помяты и в синяках. Я была вынуждена поставить между ним и собой стол, чтобы защитить себя от его жестикуляции» [315].

В отличие от многих авторов, касавшихся этого сюжета, Александр Шенкер пишет, что Екатерина II с удовольствием общалась с Дидро: она «получила передышку от повседневных забот [316]. Дидро и Гримм вели с ней искрометные беседы, развлекали ее, льстили ей, а самое главное, ни на что не жаловались и ничего не требовали… Приезд Дидро дал Екатерине возможность общаться с одним из лучших умов Европы, а его живые манеры, галльское остроумие, оживленная жестикуляция представляли желанный контраст с высокопарной придворной рутиной Петербурга» [317]. С этим утверждением можно согласиться с тем лишь уточнением, что не все советы философа она готова была принять. При этом она поддерживала полную свободу общения, поскольку содержание бесед не выходило за стены ее кабинета. Об этом позаботился и сам философ: чтобы не злоупотреблять доверием императрицы, он не оставил себе копий «листочков» с записью бесед [318]. Екатерина писала Вольтеру 27 декабря 1773 года: «Дидро, здоровье которого еще хрупко, останется у нас до февраля, а тогда вернется на родину; Гримм тоже подумывает о том, чтобы уехать тогда же. Мы часто видимся и ведем бесконечные беседы… Не знаю, очень ли им скучно в Петербурге, но что до меня, я могла бы проговорить с ними всю свою жизнь и не утомиться. У Дидро неистощимое воображение, и я числю его среди самых необыкновенных людей, когда-либо живших на земле» [319]. Многие историки (от Уилсона до Сафонова) находили в этих словах притворство, «плохо скрытую иронию» или «двусмысленность», однако подобные оценки более свидетельствуют о критическом отношении авторов к императрице, чем о ее отношении к Дидро.

Через несколько дней после приезда в Петербург Дидро побывал в мастерской Фальконе, чтобы увидеть большую модель памятника Петру I. Между друзьями произошло объяснение по поводу неудачной первой встречи: Фальконе оправдался тем, что ему заранее было известно о готовности Нарышкиных принять у себя французского гостя, но «душа философа была уязвлена навсегда» [320]. Личный конфликт с художником никак не повлиял на оценку философом модели статуи Петра. Эта оценка была восторженной:

Конь колоссален, но легок; он мощный и грациозный; его голова полна ума и жизни. Сколько я мог судить, он исполнен с крайней наблюдательностью, но глубоко изученные подробности не вредят общему впечатлению; все сделано широко. Ни напряжения, ни труда не чувствуешь нигде; можно подумать, что это работа одного дня… Герой сидит хорошо. Герой и конь сливаются в прекрасного кентавра, человеческая, мыслящая часть которого составляет, по своему спокойствию, чудный контраст с животною, вскрючивающеюся частью. Рука эта хорошо повелевает и покровительствует; лик этот внушает уважение и доверие; голова эта превосходного характера, она исполнена с глубоким знанием и возвышенным чувством; это чудесная вещь… Труд этот, как истинно прекрасное произведение, отличается тем, что с первого же взгляда кажется прекрасным; когда же смотришь его второй, третий, четвертый раз, оно представляется еще более прекрасным. Покидаешь его с сожалением и всегда охотно к нему возвращаешься [321].

Как заметила О. Е. Русинова, своим письмом Дидро установил своеобразный канон описания Медного всадника, однако ее вывод о том, что письмо не было выражением действительного (якобы отрицательного!) мнения Дидро о работе Фальконе, представляется неубедительным. Исследовательница полагает, что «похвальная речь» была жестом, который должен быть скрыть двойную обиду, нанесенную философу скульптором, отказавшим ему в гостеприимстве, и императрицей, которая предпочла фальконетовский вариант надписи для памятника варианту Дидро [322]. Однако последний узнал о том, что Екатерина отвергла его варианты надписи, лишь в 1782 году [323].

5 ноября Российская академия наук избрала Дидро и Гримма своими иностранными членами. В ответном письме от 7 ноября Дидро поблагодарил конференц-секретаря Академии Иоганна Альбрехта Эйлера, заметив между прочим, что «если бы Парижская академия была свободной, ее выбор давно дал бы основание для Вашего» [324]. Впрочем, Петербургская академия тоже не была свободной в своем выборе. Опубликованная Ж. Дюлаком переписка Эйлера с непременным секретарем Берлинской академии наук Самуэлем Формеем (Samuel Formey) свидетельствует о враждебном отношении петербургских академиков к атеисту и материалисту Дидро. Близкое общение философа с императрицей рождало у русско-немецких академиков ассоциацию со скандально известным Ж. О. де Ламетри, философом-материалистом, который стал берлинским академиком благодаря покровительству Фридриха II. Письмо Эйлера от 3 ноября 1773 года зафиксировало тот факт, что знаменитое семейство математиков Эйлеров было враждебно настроено к Дидро и стремилось его дискредитировать. По словам автора письма, избрание Дидро было навязано свыше. Директор Академии граф Владимир Григорьевич Орлов предложил академикам избрать Дидро и Гримма иностранными членами. Из речи директора было ясно, что это предложение он делал по распоряжению императрицы. «Между тем каждый академик должен был высказать свое мнение. Мой отец (знаменитый Леонард Эйлер. – С. М .) как старейший член отвечал первым, что он не хочет противиться этому избранию, подобно тому как в свое время в Берлине он был обязан ввести знаменитого Ламетри в Прусскую академию наук, и не находит никакого затруднения, чтобы допустить избрание этих двух господ». Граф Орлов понял, что этот положительный ответ по сути содержал в себе критику. Другие академики на вопрос Орлова, «опустив головы, не говорили ни да, ни нет». Только автор письма осмелился сказать, что он не хочет противиться этому избранию, но при этом считает, что избрания заслуживают и другие известные ученые, которые давно надеются удостоиться этой чести [325]. Кроме того, Эйлер-младший выразил Орлову свое нежелание представлять вновь избранных членов научному сообществу, но был обязан это сделать 12 ноября, когда Гримм и Дидро единственный раз явились в Академию. Конференц-секретарь был обижен тем, что Дидро и Гримм не нанесли ему предварительного визита вежливости. Впервые увидев Дидро, он описал его так: «…маленький мужчина в круглом черном парике, одетый во все коричневое от башмаков до галстука, с маленькими искрящимися глазами» [326]. Будучи представленным академикам, Дидро огласил перед ними свои вопросы о природе и минеральных богатствах Сибири, проявив при этом немалые познания России.