Сергей Мезин - Дидро и цивилизация России [litres]

Наверное, будет преувеличением говорить о существенном влиянии идей Дидро на русскую общественно-политическую мысль конца XVIII – начала XIX века. Тем не менее можно констатировать, что разработанная философом концепция цивилизации и свойственные для нее подходы и оценки оказались близкими, созвучными интеллектуальным исканиям целого ряда русских авторов. «Витавшая в воздухе» идея органического, естественного вызревания общества лежала в основе этого подхода к пониманию пути развития и реформирования России. Поэтому все вышеназванные авторы в большей или меньшей степени разделяли скептическое отношение Дидро к Петру I как реформатору. Разработанная Дидро концепция цивилизации России открывала возможность для политически разнонаправленного понимания исторического пути и перспектив развития страны. Радикального Радищева привлекла идея невозможности построения благополучного (цивилизованного) общества при сохранении рабства и деспотизма, при продолжении имперской завоевательной политики. Пожалуй, дидеротовские уроки цивилизации России оказались наиболее близкими к политическим идеалам либерального реформатора М. М. Сперанского. А. В. Нарышкин и Н. М. Карамзин в конечном счете могли позаимствовать у Дидро лишь отдельные идеи, которые не противоречили их консервативному политическому мировоззрению.

Смысл и цель цивилизации Дидро видел в достижении счастья конкретного человека, в благосостоянии общества, которое складывается из богатств частных лиц, в улучшении нравов и в высоком уровне развития просвещения и искусства. Эта цель может быть достигнута только в результате естественного развития общества. Цивилизация не может быть привнесена извне или дарована монархом свыше. Власть же может лишь способствовать или препятствовать этому процессу. При этом существуют определенные социальные и политические условия, необходимые для достижения обществом цивилизованного состояния. К числу таких непременных условий в первую очередь Дидро относил свободу.

Примечательно, что Дидро ассоциировал со свободой два таких понятия, как чистота и патриотизм. Находясь в Петербурге, самом благоустроенном и чистом городе тогдашней России, Дидро был поражен грязью на улицах и в жилищах. «Вкус к чистоте, – полагал философ, – тесно связан с качествами, значительно более важными. Его воспитывает свобода нации» [619].

Патриотизм – благородное чувство, которое связывает народ, способствует единению народа и власти. Он имеет глубокие, более моральные, чем физические корни: «Естественный вкус к общению, кровные и дружеские связи, привычка к климату и языку, известное, легко возникающее расположение к определенному месту, обычаи, привычный образ жизни – все это вместе взятое привязывает разумное существо к той стране, в которой оно увидело свет и получило воспитание» [620]. Почему же в России власть считает необходимым «вперяти… любовь к отечеству» [621]в своих подданных? Раб, лишенный свободы и собственности, лишен этого чувства. «Без фанатизма, внушенного ненавистью к другим странам, он не имел бы более отечества. Повсюду, где сего фанатизма не существует, видные люди стремятся покинуть родину, а люди маленькие остаются в стране лишь в силу одолевающей их тупости; они напоминают собой тех несчастных собак, которые бродят, отыскивая тот самый дом, где их бьют и плохо кормят» [622].

В тандеме «народ и власть» Дидро всегда ставил интересы народа на первое место. В России он видел гипертрофию власти и неразвитость общества. Своей программой цивилизации России Дидро наметил путь к правовому государству и гражданскому обществу. Программа Дидро привлекательна тем, что она сочетала «консервативную» идею о развитии общества на собственной основе с идеями законности, а также личной, политический и экономической свободы, которые сегодня признаны, по крайней мере на словах, во всех государствах, считающих себя цивилизованными.

Я не мог бы ничего сказать о русском оригинале и немецком переводе, которых я не знаю. Что касается французского перевода, то он весьма заурядный, вялый и вовсе не элегантный.

Введение разделено на две части: первая, собственно говоря, посвящена русским древностям. Она не очень интересна для чтения, но предполагает многочисленные изыскания.

Вторая, содержащая княжения Рюрика, Олега, Игоря, Ольги, Святослава, Ярополка, Владимира, Святополка и Ярослава, – гораздо более интересная. Однако я нахожу, что автор несколько педантичен. Он сообщает речи христианского философа, обращенные к Владимиру, будто он их слышал собственными ушами. Вольности такого рода всегда имеют успех в поэзии; здравый рассудок не принимает их равным образом в истории. Истинный или ложный, ответ Владимира евреям превосходен: «Поскольку ваш Бог вас проклял и расточил среди других народов, есть все основания полагать, что ваша вера ему не нравится. Почему же вы хотите, чтобы я ее принял? Для того, чтобы он меня покарал, как вас?»

Что бы ни говорил Жан-Жак Руссо и фанатичные враги прогресса человеческого разума, но это трудно – читать историю варварских веков любого народа и не радоваться тому, что родился в просвещенный век и среди цивилизованного народа. Эти философы, апологеты невежества, должны изъясняться ясно. Хотят ли они нас видеть глупыми животными без всяких нравственных правил, без всяких законов? Они не решаются этого говорить. Допускают ли они какой-то прогресс человеческого разума? В таком случае, если они делают оговорки, пусть они обозначат нам предел просвещения, совместимый с нашим счастьем, и пусть они в особенности укажут нам средство остановиться и укрепиться там.

Княгиня Дашкова провела здесь две недели, в течение которых я ее видел четыре раза, примерно с пяти часов вечера до полуночи. Я имел честь обедать и ужинать с ней. Я едва ли не единственный француз, визиты которого она принимала. Она русская intus et in cute [625], большая поклонница достоинств императрицы, о которой она мне всегда говорила с глубочайшим уважением и истинным почтением. Она возымела большую склонность к англичанам, и я немного опасаюсь, что ее пристрастие к этому антимонархическому народу может помешать ей справедливо оценить преимущества здешней нации. Другое дело – мадемуазель Каменская, ее подруга и компаньонка по путешествию. Она любит Францию и французов и хвалит наши достоинства с искренностью, которая не слишком нравится княгине. Мадам Дашкова выходила из дома около девяти часов утра – это было в начале ноября – и возвращалась только к исходу дня, чтобы пообедать. Все ее время было использовано, чтобы обучаться тому, что можно познать глазами: картины, статуи, здания, мануфактуры. С наступлением ночи я шел побеседовать к ней о том, чего нельзя увидеть и можно узнать лишь в результате долгого пребывания: законы, обычаи, управление, финансы, политика, нравы, искусства, науки, литература; я ей говорил все то, что я об этом знал.