Леонтий Ланник - Русский фронт, 1914 – 1917 годы

Грозные последствия вступления в войну Турции и блокирования черноморских проливов к началу 1915 г. также были оценены явно недостаточно. Это отнюдь не было полной неожиданностью или шоком для высшего руководства страны. Более того, с учетом открывающихся за счет войны с Османской империей возможностей ее долгожданного раздела в Санкт-Петербурге едва ли не противились перспективе присоединения турок к Антанте. 27Не испугали русские штабы и начавшиеся сразу после прибытия в Мраморное море германской Средиземноморской эскадры «кошки-мышки» на Черном море, хотя противопоставить тяжелому крейсеру «Гёбен» было пока что нечего. 28В долговременное участие и способность выдержать серьезные удары Антанты много раз разбитой за последние годы Османской империи никто не верил. А тут еще как раз в новогодние дни блестящая (хотя и во многом основанная лишь на удаче) победа под Сарыкамышем показала, что для отражения турецкого натиска вполне достаточно будет даже комплектуемой за счет местных сил или по остаточному принципу Кавказской армии. Наконец, обстановка на морях не внушала серьезных опасений, но и не давала поводов к оптимизму в среднесрочной перспективе. Оборонительный план действий Балтийского флота вполне себя оправдал, ни одна из позиций и ни один из важных портов потеряны не были. Сил у германского флота для захвата безусловного господства на Балтике, как выяснилось, не было, а вступление в строй в ближайшие год-два новейших российских дредноутов позволяло надеяться на рост возможностей для более активных действий.

На Черном море некоторую тревогу внушали пока не имевшие конкурентов новейшие германские крейсера «Гёбен» и «Бреслау», 29однако русские адмиралы уповали на то, что концентрация кораблей британского флота в Средиземном море, а затем вступление в строй новейших дредноутов «Екатерина II» и «Императрица Мария» сделает всякие опасения неактуальными. Приблизительно такие едва ли не радужные перспективы будущей кампании, рисовавшиеся в русской Ставке, и стали, по-видимому, одной из причин тяжелых поражений весной-летом 1915 г. Трудности грядущих битв были грубо недооценены, острые проблемы почти игнорированы, должных выводов о недостатках военного аппарата в целом, особенно применительно к действиям командования, не сделали.

Излишне подчеркивать вклад России в общесоюзное дело нет никакой необходимости. Даже по итогам первой кампании было показано, что он столь велик, что в этом не нуждается. Исходя из статистики, даже по формальным показателям, то есть по количеству дивизий, и не только австро-венгерских, но и германских, к началу февраля 1915 г. Русский фронт никак не мог считаться второстепенным и даже попросту вторым. Разумеется, есть достаточно аргументов в пользу приоритета Западного фронта, можно констатировать и то, что считавшиеся лучшими корпуса германской армии в массе своей по-прежнему были во Франции и Фландрии, однако в рамках анализа коалиционной войны это не слишком корректный аргумент. Очевидно, что Австро-Венгрия должна была принимать на себя основную тяжесть груза войны с Россией, так же как и Германия фактически в одиночку (за незначительным исключением в кампании 1918 г.) провела войну с Антантой на Западе, это было естественное следствие географических условий. Факты же свидетельствуют, что в феврале 1915 г. впервые за всю войну количество германских дивизий на Русском фронте (46, то есть в 3.5 раза больше, чем в августе 1914 г.) превысило количество на этом же театре военных действий австро-венгерских (45, то есть в 1.7 раза больше, чем в августе 1914 г.). 30В дальнейшем сохранялся в лучшем случае паритет, но он неуклонно сменялся преобладанием германских усилий над австро-венгерскими. То есть Германия на якобы «втором» для себя фронте держала больше войск, чем союзная ей великая держава на том же, но, безусловно, для нее «первом» театре военных действий. Если на Западе количество германских армий в течение почти всей войны, как правило, не превышало исходных семи (хотя и с разными номерами), то на Востоке их становилось все больше: от одной армии и отдельного корпуса дошло до четырех-пяти армий и ряда отдельных армейских групп. Таким образом, ни о какой второстепенности Русского фронта даже только для Германии (для Австро-Венгрии он был в любом случае главным) говорить к концу первой зимней кампании не приходится. Наступала новая эпоха: Германия вела настоящую войну на два равноценных фронта, лишь смещая в зависимости от стратегических планов баланс сил между ними то в одну, то в другую сторону.

В современной историографии любят подчеркивать индустриальный характер войны, когда солдат на фронте уподоблялся рабочему на фабрике, 31а боевые действия преимущественно представляли собой обстрел противника из всех калибров артиллерии. Без сомнения, это было характерно для всех индустриальных стран, 32однако в Германии эти тенденции развития военного дела имели несколько иной генезис. Германская империя была очень близка к Франции и Англии по многим параметрам, и для нее война на Западном фронте также стала апогеем стратегического тупика, в котором оказалась бессильна аналитическая стратегия классического образца. Однако необходимо констатировать, что этот стратегический пат до середины 1916 г. (а фактически до июля 1918 г.) был для Антанты желанным, а для Германии вынужденным. Поэтому именно немцы разрабатывали такие инновации, как химическое оружие, штурмовые отряды и тактику поддержки пехоты авиацией. Вильгельм II гордился подвигами немцев, которые они смогли совершить, отвлекшись от «филистерства» и повседневности ради великой идеи. Эта ремарка императора указывает на то, что германские солдаты вовсе не стремились стать «индустриальными рабочими» фронта, а воевали, не щадя себя. 33

То, что именно немцы первыми атаковали Бельгию и оккупировали чужую территорию, воспринималось в самой Германии как неизбежное зло и единственный шанс ликвидировать хотя бы один из фронтов и победить, а ее противники видели в нарушении международных гарантий нейтралитета дополнительный стимул к окончательному расчленению могучей империи, а не только возможность возвращения отобранных ею у Франции в 1871 г. провинций. Однако на общей уверенности в оборонительном характере войны, вызванной ощущением оптимальности границ в Европе для Германской империи, единство германских военных (на всех уровнях) и заканчивалось. Не имея развитых представлений о России и ее возможностях, а также о технике принятия стратегических решений, немецкие военные аналитики поступили единственно возможным образом. Уже в плане Шлиффена предоставили командующему единственной армией на Востоке — 8-й — действовать в крайнем случае по своему усмотрению. 34Однако в действительности эмоциональная сторона дела, связанного с защитой самой дорогой прусскому сердцу провинции, оказалась сложнее. Поэтому никакой оперативной свободы Приттвиц не получил, имея указание не рисковать существованием 8-й армии. 35Когда же он поступил в соответствии с довоенными планами, его действия были осуждены, а сам он отправлен в отставку. При этом «своеволие» его выражалось только в логичном с точки зрения стратегического приоритета Западного фронта приказе об отходе за Вислу. Начало расколу было положено, а смещение слишком самостоятельного Приттвица только добавило остроты противоречиям: место Приттвица заняли куда более опасные своим рвением Людендорф и Гинденбург.