Леонтий Ланник - Русский фронт, 1914 – 1917 годы

Сам ход военных действий привел к жесткому столкновению искусственно поддерживаемых мнений и реальности. Русские войска почувствовали, что такое Германия, в конце августа 1914 г., 36вступив в Восточную Пруссию, сразу занявшую особое место в истории русско-германского противостояния XX века. 37Начавшиеся сразу после вступления большого количества русских войск на территорию Восточной Пруссии 17 августа 1914 г. грабежи немецких поместий и деревень, как стихийные, так и организованные, послужили базисом концепции русского солдата как дикого варвара и «казака», Mordbrenner’a, 38так как именно казачьи части имели наибольшую склонность к разграблению захваченной территории. 39Многочисленные германские полковые истории, — хотя они и были написаны спустя 10–15 лет, когда можно было бы и разобраться, — пестрят рассуждениями и рассказами именно о не нуждающемся в доказательствах «варварстве». Лишь в единичных случаях предпринимаются попытки указать и на иных виновников разорения ряда восточнопрусских территорий, 40ведь тогда спорить приходится с общеизвестными «фактами». Именно невежество германского населения, умевшего, в отличие от своих соседей, читать и писать, и было главной причиной панического бегства от русских солдат, а брошенные дома и запасы продовольствия не могли бы оставить равнодушной любую армию мира, что продемонстрировали и действия германских солдат во Фландрии и Румынии, а австро-венгерских — в Сербии и Италии.

Увлекаясь мародерством, 41русские части при этом плохо осуществляли разрушение стратегически важных объектов — до методичной тактики «выжженной земли», которую немцы применяли при отступлении во Франции весной 1917 г., им было далеко. 42Не хватало опыта и убеждения в необходимости столь жесткого поведения, причем даже у командования. Но все-таки даже Людендорф, склонный к безапелляционным суждениям, вынужден был признать, что многие русские части, особенно в 1-й армии Ренненкампфа, «вели себя образцово», то есть занимались не только и не столько разбоем. Тем не менее «казаки были свирепы и дики», «…зачастую в жестокостях не было смысла», 43газеты Германии были полны описаниями последствий русского вторжения, естественно, чрезвычайно эмоциональными. Как и всегда в подобных случаях, свидетельства порой рисовали противоположные картины: и бессмысленного варварства, и погромов, и образцового цивилизованного поведения под контролем военных властей. 44Составить целостный образ противника на основании его войск, побывавших в Восточной Пруссии, было невозможно: слишком велика оказалась Россия и слишком разные по дисциплине воинские части представляли ее 1-ю, 2-ю и 10-ю армии в первые месяцы войны. 45

Война порождает потребность в героях, а истинные основания для удовлетворения ее никогда не смущают официальную пропаганду. Характерно, что правило это распространяется не только на текущую агитацию, но может активно сказываться и сто лет, особенно в тех случаях, когда некая «славная страница истории Отечества» оказалась «забытой», то есть может послужить новой волне патриотического воспитания. 46Первым героем России в годы Великой войны стал казак Козьма Крючков, рассказы о подвиге которого быстро обрели все черты мифа. Дискуссии о достоверности мифа имеют мало смысла, ибо не ради нее он создавался. 47Очень быстро возник и еще один герой — знаменитый русский ас Нестеров, первым пошедший в воздушном бою на таран и заплативший за это жизнью. Чуть позже появились претенденты на свою долю общероссийской славы и на флоте. Тогда, в первые месяцы войны, понятие о героизме оставалось еще чисто романтическим, иначе гибель столь ценного для последующего развития русской авиации кадра ради одной воздушной победы была бы оценена совершенно иначе. Конечно, достаточно быстро в развернувшемся громадном противостоянии появились герои и антигерои «на любой вкус» и в любых званиях. Мнимые предатели, преступные посредственности, черствые и ограниченные бурбоны в погонах, а также жертвенные и терпеливые солдаты, бравирующие своими жизнями офицеры, лихие и лично скачущие в атаку генералы… Перечисление их фамилий заняло бы множество страниц, однако это никак не изменило бы того факта, что в отечественной исторической памяти их фактически нет. Есть запоздалые попытки вспомнить о них, но все они вряд ли переживут юбилейную мишуру. 48По русской традиции, антигероям внимание уделялось куда охотнее, а эффект от их появления в массовом сознании был куда более стойким. Поэтому Распутина и даже Сухомлинова знали долго, помнят «не пришедшего на помощь» Ренненкампфа и несчастного Самсонова, заплатившего жизнью за разгром его армии, одно время с уст не сходила фамилия Григорьева, из-за которого «пальцы улиц ломала Ковна», — он имел шансы потеснить Стесселя. А вот из героев, помимо Брусилова, постепенно были забыты едва ли не все, включая тех, кто взял Перемышль и Эрзерум, тех, кто отправился в Месопотамию и Персию, кто защитил подступы к Петрограду Их имена остались в основном в наградных листах, в списках георгиевских кавалеров, как ордена, гак и медали.

Разумеется, есть аналогичный, хотя и лишенный чрезмерной контрастности ряд героев и неудачников и по другую сторону бывшего фронта: более известный в Германии, менее «разработанный» в Австрии и Венгрии. Конечно, сказывались особенности агитационной политики и менталитета, а также и требования политической конъюнктуры. В Германии, а не в России фактически замалчивали неблагоприятные для общего бравурного фона события и поступки. «Антигероев», кроме, возможно, Приттвица и (втайне) Мольтке-младшего, а позднее Фалькенгайна, так и не было найдено, причем не только в военное время, но и в межвоенное. А вот чествование героев, истинных и мнимых, продолжалось вплоть до начала Второй мировой войны, став частью нацистской политики, и не только в Германии. Так, Лодзь стала Литцманнштадтом в честь героического прорыва германских войск в ноябре 1914 г. В Австрии же создать фигуры героев, действительно общих для всего разнородного и разделенного войной еще более населения империи, фактически не удалось. С другой стороны, антигероев и так балансировавшая на грани взаимного недоверия и полного краха чувства общности военных интересов Австро-Венгрия позволить себе не могла. Возможные проступки были бы расценены только как отражение этнической принадлежности и соответствующих ей, точнее мнимых, симпатий, поэтому, несмотря на желание жестоко покарать «предательство» и «трусость», лишний раз заострять внимание на и так очевидных неудачах монархии было опасно. Конечно, пропаганда все равно использовала отдельные яркие примеры, но склонялась к прославлению полководцев и династов, а в межвоенный период вспоминать и развивать эти сюжеты стало и вовсе чревато для охраняемого Антантой мира версальского образца в Европе.