Кэролли Эриксон - Елизавета I

А однажды вечером постоянный кошмар сделался явью. Вместе с Марией и несколькими придворными она направлялась по длинной, тускло освещенной галерее на вечернюю службу. Поскольку из- под надежных сводов дворца они не выходили, то и вооруженной охраны с ними не было. Внезапно раздался чей-то громкий возглас: «Измена!» — и все мгновенно рассыпались в разные стороны, решив, вероятно, в панике, что слышали голос самого убийцы. Казалось, что в следующий момент раздастся выстрел и ворвутся вооруженные люди.

Елизавета застыла на месте. На побелевшем лице ее отразился ужас. Мария же, выработавшая в себе нечто вроде безрассудной храбрости воина и убежденная, что убить ее просто невозможно — Бог хранит, — спокойно продолжала путь в часовню. Тут и придворные, видя, что ничего не происходит, вновь заняли свои места. (Впоследствии выяснилось, что возглас относился не к королеве, а к ее лорд- канцлеру, епископу Гардинеру.) Но Елизавета «все никак не могла прийти в себя»; грудь ее тяжело вздымалась, колени подгибались. Главная фрейлина Марии Сюзанна Кларенсье, давно научившаяся успокаивать свою повелительницу, подошла к Елизавете и принялась массировать ей живот. Постепенно та успокоилась, на щеки вернулся румянец, и она последовала за остальными.

Можно не сомневаться, что этот эпизод дал сплетням новую пищу. Если Елизавета ничего не злоумышляет против королевы, почему тогда так напугал ее этот возглас? Уж не уловка ли это, уж не нарочно ли прикинулась она такой слабой и беззащитной как раз в тот момент, когда собиралась вместе с сообщниками нанести роковой удар?

Никто из советников королевы не мог толком сказать ей, что все же делать с Елизаветой. Иные считали, что имеет смысл удалить ее из дворца, ибо, хотя в таком случае она и получит больше свободы для заговорщической деятельности, можно держать ее под наблюдением и даже использовать в качестве приманки для других, пока неведомых, изменников. Другие, напротив, уверяли, что безопаснее держать ее под рукой, на случай если с Марией все-таки что-нибудь произойдет. Третьи предполагали, что лучше всего выдать ее за человека, в котором с самого начала нового царствования многие видели принца-консорта, за Эдуарда Кортни.

По своей родословной с ним, праправнуком Эдуарда IV, могли сравниться разве что его родичи, Реджинальд и Джеффри Поулы, внуки герцога Кларенса — брата Эдуарда IV, — но ни первый, клирик, ни второй, человек слабовольный и не вполне здоровый психически, не могли претендовать на руку принцессы. Кортни же, несомненно, считал себя достойным такой чести — и даже чести быть мужем самой Марии, — хотя аристократическая внешность сочеталась у него с весьма отталкивающими чертами характера. Ренар находил его «гордецом и упрямцем, человеком неразвитым и мстительным», а полученное им весьма своеобразное воспитание (рос он в Тауэре, где по приказу Генриха VIII был казнен его отец Генри Кортни, маркиз Эксетер) вряд ли могло подготовить его к общественной жизни. Но в народе он был популярен да, возможно, и у Елизаветы вызывал симпатию. Помимо всего прочего, он был убежденный католик, и, женившись на Елизавете, мог бы укрепить ее в новой вере. Ибо недавно она перешла в католичество — многие считали этот шаг вынужденным, а иные даже вызывающе циничным.

Главная проблема — месса. Елизавета прилежно посещала ее, но не выказывала и тени религиозного рвения. Во время одного тяжелого разговора с Марией она со слезами на глазах клялась, что приняла католичество не «из страха, лицемерия или притворства», а по доброй воле. Мария как будто была склонна поверить в ее искренность — в конце концов, голос сестры звучит так робко, да и дрожит она всем телом. И тем не менее что-то внушающее смутные сомнения останавливало ее, и она «все просила сестру говорить честно, высказать все, что у нее на душе». Повернутое к ней девичье, без единой морщинки лицо было слишком невинным, чтобы заподозрить, что это лишь маска. Но ведь это лицо Анны Болейн — и Марка Смитона, — а с этими именами связан давний скандал. В вопросах веры Мария даже вообразить не могла ни грана лжи, но, с другой стороны, хорошо знала, что обстоятельства могут толкнуть и на предательство, и на обман. Вероятно, мудрее всего будет отнестись к признаниям Елизаветы с некоторой настороженностью, а за действиями ее следить со всевозможным тщанием.

Неудивительно, что такая позиция подорвала добрые отношения, сложившиеся между сестрами, и в начале декабря 1553 года Елизавете позволили покинуть двор. В сопровождении внушительной свиты (пятьсот всадников) Елизавета отправилась к себе в Эшридж. Дабы хоть внешне продемонстрировать сохранившуюся приязнь, Мария на прощание одарила ту дорогим соболиным капором и двумя жемчужными ожерельями, а Елизавета, в свой черед, принялась всячески убеждать королеву не слушать, что о ней говорят, верить в преданность и добросердечие своей сестры — хотя бы до тех пор, пока ей не представится случай делом доказать их, защитившись таким образом от всех наветов.

Итак, они расстались — обе полные дурных предчувствий. Мария все более склонялась к тому, чтобы выдать сестру за Кортни, сама же готовилась объявить о своей помолвке с Филиппом, наследным испанским принцем и сыном Карла V. Ей лично перспективы такого брака казались самыми радужными, хотя подданных — и Мария это отлично осознавала — покоробит сама мысль о том, что править ими будет испанский король. Брак Елизаветы с Кортни (а он наверняка его хочет) успокоит людей, но сначала надо выяснить отношение императора к этому союзу. Пока же пусть Елизавета подышит спокойно.

Но спокойно той не дышалось. Повсюду зрел заговор, принимая порой явные формы. Кое-что — хотя, что именно, сказать трудно — она знала о планах вооруженного выступления против Марии 18 марта — на Вербное воскресенье (именно в этот день ожидался приезд принца Филиппа). Скорее всего от какого-либо участия в этом заговоре Елизавета уклонилась, но само его существование подвергало ее жизнь опасности, ибо давало Марии предлог предать ее казни.

Удаляясь от Лондона, Елизавета никак не могла избавиться от ощущения смутной тревоги, и от этого все сильнее болела голова. Появились первые симптомы простуды. Ну как же ей, как, хотя бы видом своим, невинным своим видом убедить королеву в том, что она заслуживает доверия? Отъехав от столицы всего на десять миль, Елизавета остановилась. Чувствуя, что ехать верхом уже больше не в состоянии, она отправила посыльного во дворец за носилками и заодно велела попросить у Марии все, что нужно для отправления в Эшридже католического обряда: священнические ризы для праздничной мессы, кресты, которые несут впереди процессии, потиры. Это был патетический жест, и он не остался незамеченным. Раздираемая, как и прежде, сомнениями и не оставляя в то же время надежды на исправление своей загадочной сестры, Мария выполнила ее пожелание.