Пьер Шевалье - Генрих III. Шекспировский король

Какими могли быть истинные чувства молодого герцога Орлеанского? Повлияло ли это испытание на его ум и религиозные убеждения? Как знать? Мы видели, как ему было трудно выбрать между теми, кто считал, что он склоняется к гугенотам, и теми, кто полагал, что он откровенно враждебен к ним. Скорее всего, он колебался и в зависимости от окружения принимал то одну, то другую сторону. Как бы там ни было, вызванный съездом в Пуасси кризис был незначителен. Один из его участников, бывший посол в Риме Жан-Поль де Сельв, кажется, сам на себя оказал благотворное влияние (в 1567 году по рекомендации герцога Орлеанского он был назначен епископом Сен-Флуа). Когда в 1569 году епископ попросил освободить его от должности по состоянию здоровья, его бывший ученик написал своей матери: «Вы знаете, мадам, что вы выбрали для моего обучения слово Сен-Флуа, и что я подал бы всем своим плохой пример, если бы память о его услугах была похоронена вместе с челом». Уроки наставника, безупречная ортодоксальность которого общепризнана, не мешали испанскому послу в 1563 году продолжать подозревать Карнавале в подрыве веры своего ученика. Узнав об этом, гувернер попросил посла короля в Мадриде Жана де Сен-Сюльииса довести до сведения королевы Елизаветы, что «он будет учить ее брата только добродетельным вещам и воздержится от религиозных дискуссий». Как мудро Карнавале изъявил желание воздерживаться от любых религиозных споров в отношении веры! Съезд в Пуасси очень хорошо продемонстрировал их тщетность и даже вредность. Слало невозможно почувствовать разницу между гражданскими войнами и взаимной враждой двух противоположных конфессий, одна исключала другую. Однако следовало действовать согласно закону. А эго была роль королевского правления. Но закон обнаружил стоящую перед собой силу оружия. Управлять без власти и удерживать в повиновении, не имея для этого никаких средств, таким был удел регентши с 1562 по 1563 года, пока шла первая религиозная война.

В последние недели 1561 года на юге и юго-западе гугеноты убивали монахов и верующих, а католики спешили посчитаться с реформаторами. В Париже, где с молчаливого согласия Екатерины собирались протестанты, случай в приходской церкви Сен-Медар взволновал сторонников обеих конфессий и сильно взбудоражил маленький парижский народ, который всегда враждебно относился к нововведениям. Королева только и могла сделать, что вернуться к своим прежним позициям; «беспорядки и мятежи», вместо того чтобы утихнуть, продолжались. Екатерине было трудно признаться самой себе, что одной из причин вспышек насилия было издание и опубликование приказа, по которому она получала право приостанавливать исполнение законов. Но она упорно продолжала верить, что новый эдикт положит конец волнениям. Она посчитала нужным созвать в Сен-Жермен магистратов независимых дворов, чтобы с королевским Советом выработать средства для успокоения умов. Канцлер высказался за предоставление протестантским проповедникам свободы собраний, поскольку принудительные меры не оправдали себя. «Король, заявил он, не намерен втягивать вас в спор о том, чье мнение лучше, потому что здесь вопрос не в де constituenda religione sed de constituenda republica (не в утверждении религии, а в приведении в порядок общественных дел), и многие могут быть cives qui non erunt christiani (гражданами, даже если они не христиане), даже отлученный от церкви имеет право быть гражданином…»

Невозможно более радикально разделить политику и религию, гражданский закон и веру, определить им столь разные сферы компетенции. Теория, предложенная Л'Опиталем, не была приемлема ни для одной страны XVI века. Она провозглашала светский характер государства, то есть полную его нейтральность в вопросе религии. Но, несмотря на мнение канцлера, католицизм был религией короля, а значит, и государства, подобно кальвинизму в Женеве, англиканству в Лондоне или лютеранству в германских государствах.

Дебаты съезда в Сен-Жермен были оживлены, а иногда даже отмечены насилием. Из 48 участников обсуждения 27 отказались предоставить реформаторам храмы, признавая при этом их право на собрания для богослужения; 22 напротив, давали им право иметь храмы. Перед закрытием очень красноречиво выступила Екатерина. Она просила депутатов вспомнить, что она сама и ее дети стоят за католицизм и за то, чтобы представители новой религии не имели храмов и вернули те, которыми завладели. Они не должны ни строить храмов, ни собираться в городах, за исключением тайных встреч в частных домах. Эдикт 17 января 1562 года запрещал отправление реформаторского культа в городах, но дозволял эго вне их «до принятия решения… общего Совета…» Екатерина только для того и провозгласила себя сторонницей римской ортодоксии, чтобы католики легче восприняли предлагаемый им режим полутерпимости или, если хотите, географически ограниченной терпимости. Но Парламент Парижа отказался утвердить этот эдикт, и королева неизбежно должна была подвергнуться упрекам и обвинениям испанского посла.

Шантонне мог только пожаловаться на выступление канцлера. Он предложил королеве прогнать министров, обещая поддержку Филиппа II. Она ответила, что не хочет видеть в королевстве иностранных армий или развязывать войну, которая вызвала бы их вмешательство. Здесь речь шла только о закуске. Вскоре Шантонне набросился на «…питание (понимай образование) короля и его братьев», говорится во французском донесении, утверждающем, что «перед ними каждый свободно говорил о религии то, что хотел». Задетая за живое, Екатерина ответила, что «это касается только ее, и что он (Шантонне) очень хорошо осведомлен, правда, о довольно любопытных вещах, а не об истинном положении дел. И, если бы она знала осведомителей, лживо извращающих все ее действия, она дала бы им понять, как они забываются, когда так несправедливо и непочтительно говорят о ней». Ее дети, добавила она, очень послушны ей и всегда все рассказывают. Шантонне может убедиться, что она в курсе всего, чему их учат, и что она кормит (воспитывает) их таким образом, чтобы быть уверенной, что однажды это королевство и все добрые люди будут ей очень признательны.

Для королевы не было ничего более унизительного, чем подобное вмешательство посла Филиппа II в воспитание ее детей. Дипломат выступал в роли инквизитора, а Екатерине оставалось оправдываться и успокаивать своего дядю Филиппа II. В одном письме в январе 1562 года «Господину моему сыну» она говорит, что «всегда будет проводить грань между теми, кто придерживается нашей прекрасной религии, и теми, кто отклоняется от нее»; но возраст ее сына и неспокойное положение в государстве «не позволили мне открыть всему миру мою душу и вынудили сделать множество вещей, которые при других обстоятельствах никогда не были бы сделаны». Испанская политика искала способы если не ослабить обладательницу королевской власти, то по крайней мере получить над ней преимущества. Лучшим средством для достижения этой цели было заронить подозрение и сомнение в истинном отношении к вере королевских детей, если не удастся это сделать применительно к их матери. Будучи молодыми и легко подверженными влиянию, они не могли подобно ей быть осторожными и отводить любую критику. Вся корреспонденция Шантонне с 1562 по 1563 год полна недоброжелательных и коварных намеков на ортодоксальность королевских детей и их окружения.