Александр Хинштейн - Подземелья Лубянки

Господи, о чем речь! Собакой цепной готов стать, лишь бы заслужить доверие и благосклонность.

Интересная вырисовывалась диспозиция. С одной стороны, нарком Ягода. С другой – Паукер. Осталось только что Бога за бороду схватить.

Но, видно, не рассчитал Успенский, переоценил свои силы. «Желая скомпрометировать Ткалуна [125], – признается он потом, – я, под видом наведения порядков в охране Кремля, организовал против него склоку, но это все у меня вышло неудачно, и Ягода вынужден был убрать меня из Кремля».

Из Постановления об избрании меры пресечения (21 июля 1939 года):

«Допрошенный по существу предъявленного обвинения Успенский виновным себя признал и показал, что он в заговорщическую организацию был вовлечен в 1934 г. быв. Зам. Наркома Внутренних Дел Прокофьевым. Кроме этого Успенский на следствии показал, что он в 1924 г. Матсоном был привлечен к шпионской работе в пользу Германии, которой передавал секретные сведения о работе НКВД.

Следователь Следчасти НКВД СССР -

… Ягода позвонил среди ночи, но звонок Успенского не разбудил. Он не спал, в который по счету раз передумывал, размышлял – где, в чем допустил ошибку.

Нарком был немногословен и голос его, обычно мягкий и бархатистый, звучал совершенно иначе, незнакомо жестко.

«Ты не оправдал доверия. Поедешь в ссылку».

Успенский пытался объясниться, молил выслушать его, но Ягода перебил: «Довольно». В мембране запищали короткие гудки, и Успенский еще долго сидел с трубкой в руке, будто оцепенел, не решаясь ее положить…

Через несколько дней он уехал в Новосибирск – заместителем начальника УНКВД. Ни Прокофьев, ни Гай, ни Матсон – помочь ничем не могли.

Думал, отсидится в Сибири, страсти улягутся, нарком обо всем забудет. Но плохо, видать, знал он Ягоду.

Начальник Управления Каруцкий [126]делал все, чтобы жизнь не казалось медом. Специально поручал самые тяжелые дела, на всех совещаниях спускал собак. Однажды Успенский не выдержал: «Василий Абрамович, за что вы так меня не любите?»

Каруцкий пристально посмотрел на него и неожиданно спросил:

– А вы не догадываетесь? Ну?! Успенский опустил голову.

– Да-да, Александр Иванович, вы совершенно правы. Я имею указание наркома жать на вас. А уж что там у вас случилось, вам лучше знать.

Казалось бы, после такого признания, путь один – рапорт на увольнение, а то и пуля в висок. Личная нелюбовь наркома – это конец всем надеждам, вечная травля. Но недаром все кругом считают Успенского везунчиком.

В 1936-м Ягоду сняли. В Новосибирск приехал новый начальник – Курский [127]. Этот никаких особых указаний на счет Успенского не имел, потому работали нормально. Любви, может, и не было, только на кой ляд эта любовь нужна. Подальше от царей – будешь целей.

Правда, вскоре Успенский начал понимать: в УНКВД творится что-то неладное. Дела фальсифицируются, под расстрел отдают невиновных. Конечно, ангелом он и сам никогда не был. Но раньше-то стреляли классово чуждый элемент – попов, офицеров, кулаков, а теперь принялись за своих. Да и размах пошел другой, промышленный.

«Вы ничего не понимаете, – накинулся на него Курский, когда как-то раз высказал он начальнику свои сомнения. – Это не фальсификация, а высшее достижение методов чекистской работы. Так нас учит нарком Ежов. А вот ваша позиция, товарищ Успенский (он особенно надавил на это – „товарищ“, будто давал понять, сколь невелика дистанция от „товарища“ до „гражданина“), отдает оппортунизмом».

Что ж, раз надо перестраиваться, будем перестраиваться. Спрыгивать с локомотива уже поздно – чересчур разогнался, можно и голову расшибить. И Успенский принял правила игры, в который уже по счету раз…

В Центре результатами его работы остались довольны. Когда весной 1937-го он привез в Москву группу арестованных заговорщиков – близился процесс Пятакова – Радека – Курский, ставший к этому времени начальником секретно-политического отдела Наркомата, встретил его очень тепло. По-землячески…

Они сидели за огромным столом в его кабинете на Лубянке, пили чай, и начальник СПО, чуть наклонившись, втолковывал:

«Главное изображать, будто ты – жертва Ягоды. Он ведь сослал тебя в Сибирь? Вот и замечательно. А уж я постараюсь перевести тебя в Москву. Нам сейчас хорошие работника во как нужны», – и Курский для пущей убедительности провел ладонью руки по выступающему кадыку.

Интересно поворачивается жизнь! То, что еще вчера было минусом, сегодня стало плюсом. Нелюбовь Ягоды, из-за которой он чуть ли в петлю не лез, оказалась таким же достоинством, как рабочее-крестьянское происхождение тогда, в 1920-м. А ведь отдельные дурачки отворачивались от него, шарахались, травили – думали заслужить похвалу Ягоды. Вот уж они сейчас локти кусают. Где Ягода? Меряет шагами камеру. А он, Успенский, жив и здоров. Так жив, что дай Бог каждому.

Летом 1937-го Успенского вызвали в Москву. В кабинете секретаря Ежова, всемогущего Дейча [128], его уже ждал Курский. Прямо с Лубянки поехали на квартиру к Курскому. Посидели, выпили.

– С наркомом я обо всем договорился, – торжествующе сказал Курский. – Поедешь на самостоятельную работу в Оренбург. Ежов подбирает свою команду, и я за тебя поручился. Понимаешь?

Конечно, Успенский понимал. Поэтому за здоровье Курского он пил с особым чувством. Жизнь начинала казаться ему все лучше и лучше, но на всякий случай он честно спросил:

– А наркома не смущает то, что я был близок с Ягодой?

– Не бойся Николай Иваныча. Ты же видишь – он многих ягодинцев (Успенский внутренне отметил: звучит почти как «якобинцев») оставил на работе, а кое-кого даже продвигает. Главное, хорошо работай.

Больше Успенский своего «крестного отца» никогда не видел – в 1937-м «не страшащийся Ежова» начальник СПО НКВД Курский пустил себе пулю в висок. Он знал, что той же ночью за ним должны прийти…

Но о судьбе Курского Успенский старался тогда не думать. Жизнь шла в гору. У начальства был он на хорошем счету. В Оренбургской области почистил так много народу, что заслужил публичную похвалу самого Ежова. В июле 1937-го на банкете в квартире у Реденса [129]нарком, изрядно приняв на грудь, – о слабостях Ежова на Лубянке знали все, да и много ли ему, карлику, было надо, – начал громогласно расхваливать начальника Оренбургского УНКВД.

– Учитесь у Успенского, – почти кричал Ежов, – вот что значит хороший работник. И мужик он тоже хороший – настоящий чекист, не чета всяким нюням. Вот вы, – он оглядел притихших за столом комиссаров, – побаиваетесь каких-то никчемных секретарей обкома. Хера! Мы – это все. Мы – это власть.

– А ты, Успенский, не боись, – снова обратился Ежов к Успенскому, – я тебя не обижу. Скоро пойдешь на новую работу.