Людвик Флек - Возникновение и развитие научного факта

Подчеркивая то расхождение, какое имеет место между гуманитарными и естественно-социологическими интересами в рамках данной проблемы, мы ясно видим, что эти исследования, чтобы быть плодотворными, должны опираться на тесное взаимодействие обеих сторон. Но одно дело сотрудничество, а другое дело отсутствие различий в целях и задачах столь отдаленных друг от друга сфер, как гуманитарные и естественные науки.

Замечания коллеги доцента Тадеуша Биликевича, заключающие в себе ряд глубоких мыслей, я прочитал с большим интересом. Что более может удовлетворить исследователя, чем обсуждение занимающих его проблем? И что полезнее для науки, чем выяснение проблемы с различных позиций, в особенности, если речь идет о столь сложной и важной как с теоретической, так и с практической сторон проблеме, как проблема зависимости науки от среды? Может быть, в этом обсуждении еще примут участие и другие специалисты: гуманитарии, естествоиспытатели и философы. В таком случае цель этой работы была бы достигнута.

Однако, я должен разъяснить несколько недоразумений. Ничто мне не чуждо более, чем метафизика. Я просто не могу взять в толк ни суждения о том, что «вещь сама по себе» существует абсолютным, независимым от познающего субъекта образом, ни противоположного утверждения о том, что «вещь сама по себе» не существует абсолютным образом. Термин «действительность» я использую (по грамматическим соображениям) только как подлежащее в предложениях о познавательных действиях. Я думаю, что следует избегать любых онтологических высказываний о «действительности», подобно тому как бесплодны были бы высказывания о том, существуют ли числа, имеют ли они бытие, независимое от математиков, или нет. Я не имею ничего общего с идеализмом, будь то в старой или в новой модификациях. Но из своей собственной практики, как и из практики своих коллег, я знаю, что невозможно исследование какого бы то ни было предмета без воздействия на него, т. е. без его изменения. Ведь даже самое обычное наблюдение невозможно, по крайней мере, без освещения, а оно уже само по себе изменяет наблюдаемый предмет, что с тех пор, как был сформулирован постулат Хайзингера, настойчиво подчеркивают физики.

Нельзя сказать, что действительность становится «объективно иной» в зависимости от стиля мышления, как и нельзя сказать, что с возникновением инфинитезимальных исчислений числа стали объективно иными, чем были до этого. Любые онтологические выводы в таких случаях являются именно ненужной метафизикой, как и та «действительность сама по себе», которая представляется Биликевичу целью познания.

Из теории стилей мышления не вытекает никакого гносеологического релятивизма. «Истина» как актуальный этап в развитии стиля мышления всегда только одна: она без остатка детерминируется стилем. Разнообразие картин реальности является прямым следствием разнообразия предметов познания. Я не утверждаю, что «одно и то же высказывание» является либо истинным, либо ложным для двух различных стилей мышления. Если имеют место различные стили мышления, то, собственно, и нет «одного и того же высказывания», ибо высказывание, сформулированное в одном стиле, либо непонятно, либо понимается иначе в другом стиле.

В XIII веке часто говорили, что человек натощак тяжелее, чем после еды. Существовало даже теоретическое объяснение этого: «дух» после еды становится более огненным и возносит тело вверх, как бы отнимая у него вес [204]. Сегодня мы вполне уверены в противоположном: после еды человек становится тяжелее. Вот два высказывания, которые, на первый взгляд, противоречат друг другу. Историку старое высказывание представляется курьезом, естествоиспытатель усмехается в сознании своего превосходства. И то и другое одинаково бесплодно. Анализ стилей мышления позволяет найти другой подход. Конечно, дело не в том, что истина относительна, что в XIII веке человек был «воистину тяжелее» натощак, чем после еды. Дело в том, чтобы показать: 1) что слово «тяжелый» в то время означало нечто иное, по сравнению с современным значением; 2) что это старое значение соответствует понятию, которое сегодня уже не существует и, следовательно, не может быть передано ни одним из ныне существующих слов; 3) что из старинного протопонятия развилось несколько современных понятий, а также что некоторые осколки этого старинного понятия сохранились в современных языковых выражениях.

Наше физикалистское понятие тяжести, или веса, в те времена не было общезначимым. «Тяжесть» в старинном смысле — это свойство, которое сегодня можно было бы описать целым рядом определений. Тяжелое — это то, что нелегко сдвинуть, например, большой камень. Но в то же время это нечто малоподвижное, вроде вязкой жидкости. Это нечто отягощенное физически и психически, как сонный человек или животное. Кроме того, это нечто несподручное, вроде неудобного для переноски груза или мертвого тела, наконец, нечто трудное для понимания — чужой язык или сложная мысль. И еще это нечто угнетающее, например, большое несчастье. Какое слово сегодня могло бы передать содержание этого старинного понятия и в то же время охватить весь его объем? Различные, совершенно гетерономные в современном понимании явления одновременно соединяются в одну понятийную форму, в которой содержится зародыш и нашего нынешнего физического понятия веса, но кроме этого еще и множество определений, которые сегодня выглядят лишь метафорами. В нем заключен источник многочисленных языковых выражений («тяжкое чувство», «человек, тяжелый на подъем») и зародыш многих психологических и физиологических наблюдений. Перевести это слово «тяжелый» на современный язык нельзя, ибо, подставляя на его место какое-либо нынешнее слово, мы уничтожаем весь ход мысли: аналогию с тяжестью останков, связь с вознесением пламени вверх («понижение тяжести посредством огня» — наглядный символ жизни, подвижности, легкости). Это слово можно только интерпретировать, описывать, но не переводить, потому что интерпретатор не только имеет иной язык, но, прежде всего, иной стиль мышления. Выделение и разработка современного физического понятия тяжести из этого протопонятия — это сложный процесс, который проходил ряд этапов: Галилей, Ньютон, Лавуазье, Эйнштейн. И можно с уверенностью сказать, что нынешний этап не будет последним. Сообщество физиков создало и постоянно трансформирует свой собственный стиль; его утверждение имеет особый смысл. Разве он единственно «хороший» или «наилучший из возможных»? Стиль физика приспособлен к специальным задачам, поэтому он наиболее точен, но вместе с тем наиболее односторонен. В старом, неприемлемом для нас ответе содержались, как в зародыше, наблюдения, сравнения, сопоставления из нескольких областей, ныне отделенных одна от другой: из физики, физиологии, психологии. Сегодняшний физик чуток к физическим явлениям, но более или менее закрывает глаза на явления психологические и физиологические. На этом в значительной мере основана его проницательность.