Георгий Бердников - Том 7. Литература второй половины XIX в.

Реализм Бирса специфичен, ибо в нем переплетаются влияние По и характерные особенности газетной юмористики конца века, близкой к фольклору и оказавшейся источником многих художественных идей и повествовательных приемов для Твена и других американских реалистов 70–80‑х годов. Отличительная черта такой юмористики — злободневность сюжетов, в которых неразрывно слиты достоверность и небылица, — передается прозе Бирса, особенно рассказам «Может ли это быть?». Здесь автор зарекомендовал себя мастером фантастической новеллы нового образца: полные эсхатологических предчувствий, его рассказы вместе с тем доносят трагизм конкретных судеб, изувеченных американской действительностью его времени. При всей заданности исходной идеи книги — показать постоянное присутствие смерти в повседневном бытии — сборник «Может ли это быть?» некоторыми своими сторонами предвосхищает прозу Шервуда Андерсона с ее обширной галереей персонажей — гротесков, обитающих в полуреальном и одновременно убийственно одномерном и будничном мире «одноэтажной Америки».

Немало общих черт у этих рассказов Бирса и с прозой позднего Джеймса, а отчасти и Твена 900‑х годов. Все три писателя не находили выхода из того тупика, каким представлялась им американская жизнь конца века, это царство продажности, вульгарности, бездуховности. Все трое отдали дань мистицизму, а порой и чисто декадентским интерпретациям действительности. Творчество Бирса было наиболее глубоко затронуто подобными веяниями.

Об этом говорят и «Фантастические басни» (1889), и «Словарь Сатаны» (1906), примечательные обращением к древним жанрам назидательной притчи и афоризма, которые Бирс использовал с сатирическими целями, нередко добиваясь замечательного художественного эффекта. Книги, созданные им в последние два десятилетия творческой работы, внутренне разнородны по своей художественной природе, сатирик — реалист борется в них с мизантропом, притязающим вынести приговор всему человечеству. Бирса не раз пытались объявить предтечей различных модернистских школ, но все лучшее, что им создано, осталось достоянием реализма и свидетельством творческого многообразия американской реалистической литературы.

Формально родина Сэмюэла Клеменса — деревушка Флорида в штате Миссури, но право рождения Марка Твена по справедливости принадлежит городу Ганнибалу на Миссисипи — будущему Сент — Питерсбергу в книгах о Томе Сойере и Геке Финне. Клеменсы перебрались в этот город, когда будущему писателю еще не исполнилось и четырех лет. Здесь прошло его отрочество, здесь накопился бесценный запас впечатлений, питавший творчество Твена долгие годы.

Биография Марка Твена (1835–1910) хронологически вмещает несколько исторических циклов в стремительно развивающейся жизни американского общества. Юным лоцманом на пароходах, курсировавших по Миссисипи, он досконально изучил будничную жизнь захолустья, а старый невольничий Юг был ему знаком с ранних лет — Ганнибал относился к зоне узаконенного рабовладения, хотя начинавшийся на другом берегу штат Иллинойс был уже свободным. Гражданская война вызвала у Твена недолгий прилив местного патриотизма, и он надел серый мундир конфедерата, но прослужил всего месяц и вместе с братом двинулся на Запад, в Неваду, где кипела «серебряная лихорадка», пришедшая на смену калифорнийской «золотой». Невезучий старатель берется за перо; в 1862 г. в газете «Территориел энтерпрайз» (Виржиния — Сити) появляются первые юморески и очерки, подписанные знаменитым псевдонимом. Они попались на глаза известному юмористу Артемусу Уорду, побывавшему в тот год в Неваде, и он предрек Марку Твену большое будущее. Два года спустя уже в Сан — Франциско его вторично «открыл» Брет Гарт.

Первый сборник Твена был издан в 1867 г., первая большая книга — «Простаки за границей» — в 1869 г. Разгорается послевоенный бум: Твен находит метафору, ставшую исчерпывающей характеристикой всего того времени, — «позолоченный век». Рубеж 80‑х годов — это время высшего расцвета его творчества. Провинциальный очеркист становится всемирно известным писателем, художественным символом Америки (так его впоследствии воспримут Гамсун и Горький), пусть ни одна из тогдашних твеновских книг не содержит картины той реальной Америки «позолоченного века», в которой жил он сам.

С середины 80‑х годов начинается новый период в общественном развитии США. Многое резко изменилось и в жизни Твена, и в его творчестве. Разоренный наивными коммерческими затеями, преследуемый тяжелыми ударами судьбы, он теперь мало напоминает избалованного славой литератора, счастливого главу процветающего буржуазного семейства и владельца собственного издательства, каким был Твен в лучшие для него времена.

В 90‑е годы взгляд художника прикован к окружающей действительности. Он пишет произведения, вошедшие в золотой фонд социальной сатиры. На империалистические войны и захваты, к которым США приступили в начале нового столетия, он откликается яростными памфлетами. Неподражаемый юморист становится художником, которым движут гнев и презрение, — «разъяренным радикалом».

И одновременно в творческом сознании Твена углубляется конфликт, оказавшийся неразрешимым. Радикальное сатирическое отрицание, охватывающее буквально все без исключения общественные институты, политические устремления, моральные принципы, философские верования, ценностные ориентиры современного общества, оттенено у Твена нарастающим пессимизмом, даже отвращением к жизни и человеку, который, по признанию писателя (одному из множества признаний такого рода, рассыпанных в его сочинениях и письмах последних лет), «больше не представляется мне существом, достойным уважения».

Эволюция Твена от переполненных жизнерадостным юмором «Простаков за границей» к безотрадной философии трактата «Что такое человек», напечатанного анонимно в 1906 г., и сложнейшей философско — этической проблематике «Таинственного незнакомца», полностью изданного лишь в 1968 г., кажется причудливой и труднообъяснимой. На самом деле в ней есть своя логика, свои причины и следствия. Твен был художником эпохи великого перелома в американской истории и самосознании американского народа. По своему духовному складу и убеждениям он принадлежал той глубинной патриархальной Америке времен его юности, которая к исходу столетия стала слишком неузнаваемой, чтобы не поколебалось представление о мире, о своей стране и нравственной сущности американца, которое у Твена складывается еще в годы лоцманской службы и, в сущности, не претерпевает больших изменений в период его высшего творческого взлета, когда создается «Трилогия о Миссисипи». Социальные конфликты рубежа веков настолько масштабны и значительны, что для этого глубоко демократического миропонимания, сосредоточившего в себе лучшие черты социального и духовного опыта народных масс Америки, больше уже нет основы в самой действительности США.