Георгий Бердников - Том 7. Литература второй половины XIX в.

К моменту, когда Достоевский начал работу над «Карамазовыми», в русской литературе наметились новые веяния. Писатели все чаще начинают обращаться к вечным темам и образам, подсказанным размышлением над современностью, но разрабатываемым в формах легенды, аллегории, народного рассказа. Используя традиционно — поэтические мотивы, они придают им широкий и емкий символический смысл. Эта общая тенденция времени в 70–80‑х годах по — разному проявилась у Тургенева, Салтыкова — Щедрина, Гаршина, Л. Толстого, Короленко. В «Карамазовых» также реальная действительность выступает в сложном сплаве с исторической и философской символикой, обрамлена фантастическими элементами, насыщена многочисленными ассоциациями, ведущими к средневековым житиям и мистериям, русскому духовному стиху, классическим ситуациям и образам литературы различных веков и народов от Эсхила, Данте и Шекспира до Шиллера, Бальзака, Гюго. Писатель создает в романе как бы своеобразную, философско — символическую «надстройку» над бытовыми, фабульными эпизодами. От вопросов «текущей» действительности мысль автора и героев непосредственно переносится к наиболее всеобщим, универсальным проблемам человеческого бытия, общественного и личного, поставленным с захватывающей силой и трагической глубиной.

Индивидуалистическая цивилизация, трагически разобщающая людей и отрывающая их друг от друга, порождает, согласно диагнозу автора, свой, потенциально враждебный человеку, холодный и отвлеченный, формально — логический тип мышления, который является ее необходимым духовным выражением и дополнением. Эту мысль выражает глава «Бунт», где мятеж Ивана приобретает богоборческое звучание. Он способен допустить, что для целей, неизвестных человеку, бог мог обречь людей на лишения и страдания, но Иван не может — даже при допущении будущей гармонии и блаженства за гробом — примириться с мыслью о страданиях детей. Бросая вызов всем религиям и всем философским теодициям со времен Лейбница, герой заявляет, что он отказывается своим земным, «эвклидовским» умом понять мир, где не только взрослые, причастные грехам этого мира, но и невинные дети обречены на социальные унижения, страдания и гибель. Поэтому он почтительно возвращает творцу «билет», дающий человеку право присутствовать на поставленном им земном представлении. Полный отчаянья и потрясающего богоборческого пафоса рассказ Ивана о смерти затравленного собаками по приказу помещика крестьянского мальчика вызывает не только у Ивана, но и у Алеши сознание невозможности примириться с преступлениями против человечности, рождает у последнего мысль о необходимости отмщения за них. На вопрос Ивана, что следует сделать с помещиком, затравившим ребенка, Алеша, отбросив в сторону свои религиозные идеалы, без колебаний отвечает: «Расстрелять!»

В сценах бесед между братьями автор разворачивает сложную картину драматической борьбы идей, раскрывает внутреннюю диалектику, противоречия сталкивающихся и борющихся между собой мировоззрений. И при этом знаменательно, что по — настоящему сильные и меткие аргументы Достоевский и его герои находят там, где они опираются не на отвлеченное умозрение, а на логику реальных фактов, на жизненный опыт народа.

Там, где писатель и его герои в своих философских исканиях, в самой постановке обсуждаемых ими вопросов исходят из переживаний, настроений, жизненной практики человечества, философская мысль в романах Достоевского поднимается на наибольшую высоту. И наоборот, поучениям старца Зосимы, при всей свойственной им возвышенности и красоте, недостает объемности, ощущения стоящего за ними живого человека, а потому они приобретают порою характер художественной стилизации, не лишенной печати назидательности, сухой риторичности и отвлеченности.

К главе «Бунт» примыкает «поэма» Ивана «Великий инквизитор». В ней противопоставляется обрисованный в Евангелии образ Христа и содержание евангельской проповеди позднейшим властям — духовным и светским. При этом Достоевский, скептически относясь к борьбе за политические свободы, противопоставляет ей идеал свободы духовной. И все же «легенда» о Великом инквизиторе, без сомнения, одно из проявлений высшего накала свойственных писателю бунтарских, протестующих настроений. Все известные ему формы политической и церковной власти, начиная с Римской империи и вплоть до своего времени, он рассматривает как родственные друг другу формы насилия над человеческой свободой и совестью. В этом отношении они, по суровому приговору писателя, не отличаются, по существу, от средневековой инквизиции. Гневно осуждая любое проявление насилия над свободой и совестью, автор нераздельно сливает воедино дорогой ему образ Христа с представлением о его близости народу, с мыслью о недопустимости никакого насилия над человеком, как физического, так и духовного, хотя бы оно прикрывалось мнимогуманной и благородной целью.

Вульгарным «двойником» рационалиста и индивидуалиста Ивана выступает Смердяков, фигура которого вырастает в глубокое социально — художественное обобщение. Образ мысли этого тупого и расчетливого лакея не только по должности, но и по духу, мечтающего открыть на деньги, украденные после убийства, прибыльный ресторан в Париже, презирающего простой народ за его «глупость», отражает тлетворное влияние денег на отравленную «соблазнами» цивилизации душу городского мещанина. Сопоставление Ивана и Смердякова позволяет писателю установить, что при всем различии их культурного и нравственного уровня между горделивым индивидуалистом Иваном и лакеем Смердяковым существует социальная и психологическая общность, внутреннее «сродство душ». В этом с ужасом убеждается Иван, отшатываясь от убийцы Смердякова.

Мысль о мелком и низком начале, скрытом на дне души индивидуалистически настроенного интеллигента, как бы рафинирован он ни был, углубляется с новой стороны в замечательной по силе и глубине главе «Черт. Кошмар Ивана Федоровича». Опираясь на изучение данных современной ему научной психологии, которые он подвергает своей художественной интерпретации, Достоевский пользуется сценой галлюцинаций Ивана, вызванных ощущением его морального банкротства, для того, чтобы дать возможность читателю вынести герою последний, окончательный приговор. Фантастический собеседник Ивана — черт, живущий на дне его сознания, — проекция всего того мелкого и низкого, что скрывается в душе оторванного от народа утонченного интеллигента, но обычно спрятано в ней под покровом горделивых индивидуалистических фраз. Опираясь на традицию гётевского «Фауста», символические приемы средневековых легенд и мистерий, Достоевский объединяет в сцене беседы Ивана с чертом беспощадный по своей правдивости и трезвости психологический анализ и грандиозную философскую символику. Стараясь разительнее показать мизерность души мнящего себя свободным интеллигентного индивидуалиста конца XIX в., раскрыть комические и жалкие черты «искусителя», прячущегося на дне его души, автор иронически соотносит образ Ивана, беседующего с чертом, с Лютером и Фаустом.