Том 5. Литература XVIII в.

Оживлению национальных связей между просветительскими литературами способствует и осознаваемая самими писателями общность их кардинальных задач, и обусловленный этим неустанный теоретический и творческий интерес к опыту соседей. Это проявлялось и в умножении количества переводов, и в неослабном внимании, с каким писатели Просвещения следят за литературной жизнью других стран. «Похвала Ричардсону», написанная Дидро, может служить примером глубокого и чуткого литературного анализа, для которого национальные различия не служат помехой благодаря общности исходных просветительских позиций. А шедевр самого Дидро, «Племянник Рамо», становится известным европейским читателям (правда, уже в начале XIX в.) первоначально в переводе Гете и с его комментариями и лишь позже — во французском подлиннике. Выходящая в Милане «Литературная газета» (1765–1776) регулярно знакомит своих подписчиков не только с произведениями английских и французских авторов, но и с книжными новинками далекого Петербурга.

В истории международных литературных взаимосвязей XVIII в. нередки случаи, когда новаторские произведения литературы Просвещения встречали наиболее глубокое понимание не у себя дома, а за рубежом. Так, Руссо истолковал значение «Робинзона Крузо», как никто из английских критиков XVIII в. Л. Стерн был понят Вольтером, Дидро и Гете глубже, чем своими соотечественниками.

Среди идеологов Просвещения было распространено понятие «гражданин мира». Оно было порождено просветительской верой в общечеловеческое единство Разума и Природы. Именно поэтому оно не только не вступало в противоречие с национальным сознанием просветителей, но зачастую оказывалось исторически необходимой формой его проявления. «Писатели всех стран, — утверждал, например, Гольдони в посвящении комедии «Семья антиквария», — составляют единую республику, являясь благодаря этой прекрасной матери согражданами и братьями. Отдаленность территорий, различие климата, несходство языка не делают различными сердце и дух, и ученые, живущие в разных городах, провинциях и странах всего света, относятся друг к другу как жители единой страны, поселившиеся в разных домах. Поэтому ошибается тот, кто презирает другие народы, почитая только свой собственный; но не менее заблуждается и тот, кто превозносит иностранцев и презирает своих соплеменников. Можно восхвалять одаренных людей Англии, не оскорбляя французов, а мы можем одобрять и тех и других, отдавая должное нашим выдающимся итальянцам».

В таких странах, как Италия и Германия, национальное объединение которых оставалось еще делом более или менее отдаленного будущего, позиция «гражданина мира» являлась выражением протеста против сохранившейся еще средневековой замкнутости и феодального партикуляризма. Можно понять, например, Шиллера: ему тесно в границах вюртембергского или веймарского герцогства, подданным которых он в разное время был. Он заявлял: «Я пишу как гражданин мира, который не служит ни одному князю».

Широта общественного кругозора просветителей, мысливших себя «гражданами мира», предполагала и внимательный, доброжелательный интерес к проблеме национального характера как собственного народа, так и народов других стран. Гольдони создает несколько комедий, в центре которых — представители других европейских наций, у них, по мнению драматурга, есть чему поучиться его соотечественникам («Голландский врач», «Английский философ» и др.). Поясняя замысел последней комедии, Гольдони писал в предисловии к ней, что его герой, «достойный уважения философ, извлечен из недр народа, который мыслит и рассуждает лучше, чем какой — либо другой». В период, когда феодально — католическая Испания была ненавистна англичанам как их злейший враг, Дефо в «Робинзоне Крузо» вывел несколько испанцев — людей благородных, вполне достойных дружбы и доверия, с какими относится к ним герой.

Антифеодальное по своей сущности просветительское движение в различных странах Западной Европы принимало особый характер. Национальное своеобразие просветительской литературы в Англии, во Франции, в Германии и т. д. определялось особенностями социального, экономического и политического развития каждой из этих стран в XVIII в., так же как и всей совокупностью предшествующих литературных традиций. Так, в Англии, где буржуазная революция произошла еще в XVII в., перед просветительской литературой встают задачи не только борьбы с феодальными пережитками во всех областях жизни, но и осмысления новых, буржуазных форм жизни (что и находит отражение в английском просветительском романе). В политически раздробленной, экономически отсталой Италии, напротив, буржуазная революция была еще далеко, здесь не существует ни революционной буржуазии, ни того единого третьесословного фронта, который был характерен в это время для идеологической жизни Франции. Поэтому в своей критике дворянской морали итальянские просветители, как правило, оказываются значительно умереннее и осторожнее своих французских и английских единомышленников (ср. «Памелу» Гольдони с одноименным романом Ричардсона). В то же время — и в этом состояла диалектика противоречивого процесса формирования литературы западноевропейского Просвещения — именно отсутствие в Италии готового к революции третьего сословия позволяет крупнейшим итальянским писателям XVIII столетия избежать многих третьесословных иллюзий, которым отдали дань даже Дидро, Бомарше, Шиллер, — не смешивать трудящийся народ с буржуазией и даже остроумно высмеивать буржуазность некоторых просветительских теорий и идеалов (например, теорию «разумного эгоизма»).

Вместе с тем просветительское движение в каждой из западноевропейских стран не было однородно: здесь сталкивались различные по социальной природе, идейной направленности и художественному своеобразию течения; борьба между ними — внутри общего лагеря Просвещения — иногда достигала довольно значительной остроты. А. Галлер резко осуждал «безбожника» Вольтера. Но рядом с радикальным Руссо сам Вольтер выглядел более умеренным. А ведь были, кроме того, писатели, которые мыслили смелее Руссо (Мелье, утопические коммунисты: Морелли, Мабли; такие плебейские авторы, как Дюлоран).

XVIII век отмечен необычайной интенсивностью эстетической мысли. Самое слово «эстетика» введено в научный обиход в 1750 г. Баумгартеном. Шли горячие споры между сторонниками классицизма и его противниками, между Готшедом и швейцарскими критиками, между Руссо и энциклопедистами, между Гердером и Кантом; взгляды на искусство менялись даже у одного и того же писателя, как это было у Гете и Шиллера, перешедших с позиций «Бури и натиска» на платформу веймарского классицизма.