Том 5. Литература XVIII в.

Кадальсо побуждал своего друга к активному освоению национальной художественной традиции. И в этом направлении Мелендес Вальдес сделал важные шаги, попытавшись воскресить народный романс. Своим циклом «Романсов об Эльвире», воссоздающих средневековую легенду, он (по словам испанского поэта П. Салинаса) «робко постучался в двери романтизма».

На рубеже веков, когда были окончательно развеяны иллюзии относительно возможностей преобразования испанской монархии в просветительском духе, «в двери романтизма» стучался не один Мелендес Вальдес, но и другие, более молодые поэты той же Саламанкской школы. Стихи Никасио Альвареса Сьенфуэгоса (1764–1809) порывают с размеренностью, дискурсивностью посланий и од Ховельяноса и с нежной напевностью ранних стихов его учителя Мелендеса Вальдеса. Поэтические монологи Сьенфуэгоса (например, «Влюбленный при отъезде возлюбленной») торопливы и сбивчивы; восклицания, вопросы, обращенные к невидимым, но управляющим судьбой человека силам («Почему, почему вы нас разлучаете?») или к самому себе, бесконечные повторения слов или словесных лейтмотивов (в этом стихотворении через каждые несколько строк появляются то в утвердительной, то в вопросительной форме слова о бегущих лошадях, увозящих карету) — все это делает стих отчаянным, каким — то захлебывающимся. Поэтический язык Сьенфуэгоса также отличен от поэтического языка просветительского классицизма. Классицизм «упразднил» метафору как пережиток темного стиля барокко, как помеху ясности и всеобщей доступности мысли. Сьенфуэгос, как и другой молодой поэт той же поры, Фр. Санчес Барберо, вновь вводит в стих метафору. Упомянутое нами стихотворение об отъезде возлюбленной начинается строкой: «Открылась мрачная дверца печальной кареты и зовет ее в тюрьму». Карета — тюрьма — такой метафорический образ был абсолютно нов для испанского читателя, равно как и другие метафоры из стихов Сьенфуэгоса и Барберо («одетая в траур ночь» или «снежная гордыня Гвадаррамы»). На рубеже XVIII–XIX вв. своеобразие поэтического языка воспринималось уже как признак формирования нового стиля. В 1807 г. критик Арриаса протестовал против «сложности и темноты», культивируемых новой поэтической сектой, что, по его мнению, предвещало «возврат к барокко». Разумеется, в силу исторических причин в Испании конца века отсутствовала общественная база романтизма, и предромантическая тенденция проявлялась в узкой сфере самовыражения поэтической личности. Все же эта тенденция, бесспорно, существовала и питалась разочарованием в идеалах просветительского классицизма.

Однако прежде чем крушение этих идеалов станет абсолютно очевидным и неопровержимым, ими вдохновится художник, чье творчество явится завершением эпохи.

Леандро Фернандес де Моратин — младший (1760–1828) был чужд общественно — политическому пафосу Ховельяноса или Кадальсо, его не захватывало их стремление к преобразованию испанского общества. Его миросозерцание сложилось в эпоху реакции, страха перед революцией (и сам он вынес этот страх из своей поездки во Францию в революционные годы), из — за робости и слабости характера он был склонен к компромиссам. Он позволял себе ядовитые насмешки над инквизицией, процессами над ведьмами и тому подобным мракобесием, но в основном его интересы были обращены на эстетические вопросы.

Моратин продолжил борьбу за новый, классицистический театр, начатую его отцом, и продолжил ее не только полемически, но и творчески, создав великолепные образцы классицистической комедии. В комедиях Моратина просветительские идеи лишаются гуманистического общечеловеческого пафоса, утопической мечты, реформаторской нацеленности. Критическое острие направлено в сферу частной жизни, но и здесь сохраняются противопоставление богатства, нажитого скромностью, бережливостью и трудом, и богатства, доставшегося по наследству, развращающего человека; умеренной и честной жизни незнатного дворянства или работящих юношей из третьего сословия и фальшивой суеты столичных вертопрахов и авантюристов. Более всего занимают Моратина проблемы воспитания: человек может быть счастлив только тогда, когда он свободно следует склонностям своей натуры, свободно выражает свои желания; воспитание же в испанских семьях убивает в юношах и особенно девушках способность к свободному, искреннему выражению. Требуя покорности родительской воле, излишней религиозности, показной скромности, в них воспитывают не добродетель, а притворство и умение ловко имитировать добродетель. В результате они и не добродетельны, и не счастливы. Только вмешательство человека с широкими, просвещенными взглядами спасает юных влюбленных и дает урок их родителям или воспитателям. Такова в общих чертах тема нескольких комедий Моратина: «Старик и девушка» (1786), «Барон» (1786), «Ханжа» (1790), «Что значит «да» девушек» (1806). От рассудочности и поучительности комедии Моратина спасает хороший вкус, умение остановиться там, где мораль переходит в скучную назойливость, и элементы реалистической комедии характеров, которые усиливаются к концу творческого пути драматурга.

Моратин дал свое определение комедии, в котором подчеркнул, что действие ее происходит между «частными» лицами, что в диалоге выражаются чувства и характеры и что комедия должна «высмеивать пороки и заблуждения общества и, таким образом, рекомендовать истину и добродетель». Театр он называет «зеркалом добродетели и мастерской хорошего вкуса». Моратин вел борьбу за театр, критикующий и воспитывающий современное общество, изображающий обычных людей в обычной бытовой обстановке, театр характеров, а не сценических перипетий. Он выиграл эту борьбу не только тем, что завоевал публику (чего не смог сделать его отец), но и тем, что создал произведение, в котором испанский театр, «смеясь, расставался со своим прошлым». Это «Новая комедия» (1791) — одно из самых оригинальных и новаторских творений Моратина. В этой комедии, можно сказать, ничего не происходит. В первом акте люди в кафе ожидают начала спектакля в театре, во втором акте в то же кафе возвращается после скандального провала драматург, его родные и друзья и еще кое — кто из зрителей. Освистанная пьеса была, по мнению драматурга и его жены, замечательной, героической комедией об осаде турками Вены. Там действовали император, визирь и прочие лица такого же ранга, а на сцене были представлены «дуэль на конях, три битвы, две бури, одни похороны, одно маскарадное зрелище, пожар города, разрушенный мост, два фейерверка и одна казнь». Безжалостно издеваясь над незадачливым автором (в котором зрители легко узнавали самого плодовитого драматурга того времени, Комелью, одну за другой ставившего пьесы на исторические темы), автор отделяет его и «иже с ним» от творцов классической испанской героической комедии. Те, конечно, тоже шли против здравого смысла и хорошего вкуса, но зато умели волновать и трогать зрителей так, что «забываешь или прощаешь все их несообразности». Эпигонство же лишено взлетов и умножает слабости.