Ричард Пайпс - Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2

В духовном смысле Струве сформировался необычайно рано, его лучшие идеи были высказаны, когда ему не исполнилось еще и тридцати. Большая часть из написанного в последующие сорок лет представляла собой лишь дальнейшее развитие прозрений, сформулированных в юности. Сказанное вполне приложимо к его вкладу в экономическую теорию (к критике понятия «стоимости»), анализу марксистской концепции социальной революции, ревизионистской трактовке Манифеста об освобождении крестьян 1861 года и некоторым другим ключевым идеям. Таким образом, выдающейся особенностью его научной деятельности, как и всего мышления, оказывается поразительная преемственность.

В ряду академических свершений Струве не последнее место занимает пропаганда неокантианства в России. Благодаря в основном его влиянию и воздействию Владимира Соловьева русские философы после 1900 года отказались от материалистического позитивизма в пользу критической философии и неоидеализма. Он внес значительный вклад в появление профессиональной философии в стране, где эта дисциплина долгое время находилась в руках дилетантов.

Обозревая внушительный список достижений Струве как общественного деятеля, политического мыслителя и ученого, трудно не прийти к заключению, что это был самый мощный ум, рожденный Россией в XX веке. Никто другой из его соотечественников не оказывал столь заметного влияния на умонастроения эпохи и не обнаруживал столь глубокой причастности к самым разным областям жизни страны. Чтобы оценить масштаб и качество его деяний, достаточно вспомнить, что один этот человек был основателем российской социал-демократии и ведущим русским ревизионистом; идейным лидером Союза освобождения и редактором самого влиятельного органа политической мысли со времен Колокола ; выразителем идеологии консервативного либерализма (включая движение прогрессивной московской буржуазии после 1905 года); вдохновителем сборника «Вехи»; редактором ряда ведущих журналов и газет, в том числе Русской мысли', наиболее заметным русским экономистом своего поколения; главным теоретиком «белого движения» и ведущим деятелем правительства Врангеля; наконец, духовным вождем того крыла русской послереволюционной эмиграции, которое составляло в ней большинство. Из фигур общероссийского масштаба со Струве можно сравнить только Новикова и Герцена. Первый из них, вероятно, более преуспел в просвещении России, а второй был гораздо талантливее как писатель, но ни тот, ни другой не имел в своем активе столько достижений, сколько имел Струве, и не оказал столь ощутимого воздействия на свою эпоху. Под этим углом зрения Струве предстает перед нами одиноким гигантом в бесконечной войне между государством и обществом, которая составляет суть новейшей политической истории России, а также в конфликте между восточными и западными влияниями, определившим развитие ее культуры.

Струве был не слишком искусным в том, что касалось отношений между людьми. В редкую минуту откровенности он писал Брюсову: «Я неуч на общение с людьми — мне оно трудно дается, и когда я встречаю какой-то отзыв, хоть в чем-нибудь, я этим очень дорожу» [6]. Действительно, он в высшей степени тщательно оберегал свою частную жизнь, и ни в его работах, ни в переписке невозможно обнаружить какие-либо детали личного свойства; данный факт, на первый взгляд, свидетельствует об индивидуальности холодной и поглощенной собой.

И все же, когда читаешь воспоминания современников Струве или разговариваешь с людьми, знавшими его лично (включая даже политических оппонентов), убеждаешься в противоположном. Во всех подобных источниках обнаруживается не только восхищение этим человеком, но и самые теплые чувства по отношению к нему.

Из персональных качеств Струве современники выделяют его интеллектуальную честность и личную целостность, превосходившие, по их мнению, человеческое разумение. Струве, по-видимому, был начисто лишен того «контрольного механизма», который у взрослых людей всегда вклинивается между суждением и высказыванием, а также между намерением и поступком, порождая вопросы, подобные следующим: «А что обо мне подумают?», «А что мне за это будет?», «А не лучше ли промолчать?». За исключением тех случаев, когда его сдерживало желание не навредить другому, он всегда говорил и делал то, что считал должным говорить и делать: дорога, пролегавшая между его мышлением и его речью, была ровной и широкой. Многие из друзей и знакомых, включая даже тех, кто считал взгляды Струве неприемлемыми, отмечали, что слушающий его лекцию или беседующий с ним неизменно вовлекался в саму лабораторию его духа. Это впечатление было столь мощным, что несвязность мыслей или запинающаяся речь Струве отходили на второй план — слушатель просто благодарил судьбу за редкую привилегию созерцать творческую работу глубокого и богатого ума. Полное отсутствие arrière pensée (задней мысли) и предельная интеллектуальная открытость поражали наблюдателя.

Другим выдающимся качеством этого человека было глубочайшее чувство морального долга, то, что сам он любил называть sittlicher Ernst, или моральной серьезностью, — то есть способность быть непоколебимо серьезным там, где затрагивались этические вопросы. И в данном смысле действительно можно согласиться с П.Я. Рыссом в том, что Струве в большей степени был моралистом, нежели политиком: «он был не дипломатом, во всем добивающимся золотой середины, но морально непреклонным, стойким борцом». Если бы Струве довелось жить в то время, когда притязания политики еще не стали такими всеобъемлющими, он, вероятно, вообще не имел бы отношения к политической сфере.

Но бескомпромиссность во всем, что касалось морали, не шла у него рука об руку со своими обычными спутниками — нетерпимостью и обличением чужих пороков. Струве настаивал на том, что идеи и их носители — совсем не одно и то же, а осуждать людей за их убеждения — то же самое, что грозить им физическим уничтожением. По характеру он был необычайно мягким и деликатным человеком, отличавшимся большим чувством такта Подобное сочетание несовместимого иной раз выглядело довольно комично, но в целом Струве возбуждал симпатию и добрые чувства к себе, ибо если даже взятые по отдельности справедливость и снисходительность вызывают восхищение, то еще более они поражают нас, дополняя друг друга.

Струве считал, что главной целью жизни является личное самосовершенствование. Поэтому все встречавшиеся на его пути трудности, разочарования и неудачи он истолковывал как своеобразные испытания: они не только не колебали его убеждений, но, напротив, укрепляли их. В жизни он не раз проявлял личное и гражданское мужество, коренящееся в глубочайшем чувстве морального долга: он поступал так, как считал должным, и говорил то, что хотел сказать. Он делал это с легкостью, вполне естественной, и потому героически. К концу жизни, видя, что любимая им Россия лежит в руинах, а надежды на ее возрождение погибли и, скорее всего, безвозвратно, он достиг, как представляется, наивысшей просветленности духа. Продолжая следить за внешними событиями с неослабевающим интересом и вниманием, он внутренне полностью отстранялся от них. Эта абсолютная вера и тотальная преданность, свободная от любой расчетливости и не идущая ни на какие уступки посреди океана несчастий, убеждала многих современников Струве в исключительном благородстве его натуры.