Ричард Пайпс - Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2

Наиболее слабым местом Струве как политического мыслителя была его предрасположенность к крайнему оптимизму и доктринерству. Его вера в то, что каким бы ужасным ни было положение вещей, право и истина все равно восторжествуют, нередко заставляла его переоценивать шансы на успех дела, за которое он боролся. Струве сильно преувеличивал потенциал России во время первой мировой войны, а потом в той же мере недооценивал жизнеспособность коммунистического режима. Сходным образом он проявлял неумеренный оптимизм в отношении реформ, которые, по его мнению, должны были начаться в Советском Союзе после победы над нацизмом. Его непоколебимая убежденность в институциональной и культурной стабильности Запада в ретроспективе также видится не слишком оправданной. Подобно многим интеллектуалам своего поколения, Струве (как и Макс Вебер), росший под влиянием «реалистического» дарвинистско-спенсеровского представления о человеке как о существе, движимом исключительно личной выгодой, и об обществе как об арене борьбы всех против всех, в глубине души оставался человеком Просвещения: он полагал, что корыстные интересы вполне рациональны, а все социальные конфликты в конечном счете регулируются некой предустановленной гармонией [4].

Значительная доля справедливости есть и в выдвигаемых против Струве обвинениях в доктринерстве. Действительно, в ряде случаев, заняв выработанную дедуктивным путем позицию, он держался ее вопреки любым аргументам и доводам. Примерами такого доктринерства могут служить: отстаивание в 1890-е годы идеи о том, что русский рабочий класс заинтересован в политических свободах; упорное отрицание самостоятельной украинской культуры; защита империалистической политики как верного средства разрешения внутрироссийских проблем; представление, согласно которому поражение «белых» в гражданской войне было обусловлено исключительно военными просчетами; убеждение в том, что преданность интернационализму никогда не позволит советскому режиму взять на вооружение русскую идею; тезис, в соответствии с которым эмигранты могут служить хранителями национального духа своей страны; и, наконец, вера в то, что нацизм, уважающий частную собственность, является консервативной силой.

Порой его упрекали в том, что будучи неисправимым европейцем, он не понимал собственную страну и ее народ. В самой резкой форме подобное обвинение было высказано в феврале 1918 года В. В. Розановым, писателем, искренне восхищавшим Струве. Незадолго до своей смерти Розанов писал ему:

«Я же и не сомневался никогда, что “без железа народы не управляются”, и что “без наказания” жизнь проповедуется только в Евангелии, книге — небесной, а — не земной. Мне было совершенно ясно, что русский человек, русская душа — абсолютно анархична; что она — мечтательна, фантастична, поэтому и практически ни к черту не годится…Вы в Patriotica и особенно в теме этой книги, в плане этой книги — безумно заблуждаетесь. Вы именно честный, благородный немец (кровь, порода) — безумно преувеличивающий качества русского человека, в котором — кроме святых душ, т. е. 0,00001 — кроме частных и личных инстинктов и интересов, жажд и влечений, — ничего нет. Я всю жизнь боролся и ненавидел Гоголя: и в 62 году думаю: “ты победил, ужасный хохол”. Нет, он увидел русскую душеньку в “преисподнем содержании”» [5].

Может быть и так. Историк не в состоянии ни подтвердить, ни опровергнуть суждение такого типа. Бесспорно то, что Струве возлагал на русский народ очень большие надежды и верил, что при определенных условиях он способен превратиться в великую и созидающую нацию. Если же он ошибался, то эту неправоту с ним делили почти все русские интеллектуалы последних двух столетий.

Вместе с тем все просчеты Струве бледнеют на фоне внушительного перечня точных и даже пророческих прозрений, касавшихся его эпохи. Он первым распознал тоталитарную основу русского социализма и предостерегал либералов от «левого уклона». Являясь самым ярким представителем консервативного крыла кадетской партии, он всеми силами пытался превратить ее в лояльную и ответственную оппозицию. Предпринятый им анализ итогов революции 1905 года оказался в высшей степени проницательным, так же как и предсказания касательно того, какая судьба ждет Россию, если бюрократия и интеллигенция не примирятся с конституционными порядками. Его критика интеллигенции — ее догматизма, партийности, моральной и интеллектуальной поверхностности, — впоследствии полностью оправдалась. Далее, Струве лучше многих своих современников понимал глубинную взаимосвязь между экономическим состоянием России и ее военными достижениями. Насколько нам известно, в 1917 году он раньше, чем кто-либо другой, почувствовал, что гражданская война неизбежна и что силы законности и порядка в первую очередь нуждаются в сплочении. В ходе той войны он стал виднейшим представителем «белого движения», боровшимся против «реставраторства» и за признание перемен, принесенных революцией. Оказавшись в изгнании, он на голову опережал прочих эмигрантов в постижении сущности коммунистического режима: предпринятый им анализ соотношения политики и экономики в советском государстве, его убежденность в том, что коммунистическая система неспособна к эволюционированию, довольно рано посетившее его предчувствие террора — все это также прошло проверку временем. Короче говоря, при царизме Струве вполне правильно понимал, в чем состоят самые насущные потребности России и что произойдет, если их не удастся удовлетворить, а после 1917 года столь же точно постиг природу и перспективы коммунистического режима. Никто из современников не мог похвастаться подобными достижениями.

Помимо политической деятельности Струве активно занимался научной работой. В его жизни политическая активность и академическая уединенность постоянно сменяли друг друга. Для истории русской мысли такое сочетание уникально: Струве стал единственным крупным политиком современной России, удостоившимся звания академика.

Благодаря неуемной тяге к познанию и совершенной памяти он обладал безбрежной эрудицией. Струве чувствовал себя как дома в самых разных областях: его профессиональным поприщем была экономика, но он занимался также общей историей России, историей русской науки, образования, литературы. Его работы посвящены самым разнообразным темам, а все публикации отличаются прекрасным знанием материала и глубоким пониманием рассматриваемой проблемы. Вклад Струве в историю и теорию экономики следует признать оригинальным и весьма значительным.

В то же время ему недоставало ряда качеств, присущих настоящему ученому, и прежде всего — интеллектуальной дисциплины. Он страдал врожденной неспособностью концентрироваться на одной и той же теме столь продолжительно, чтобы овладеть ею вполне. Как правило, он быстро вникал в суть вопроса, а затем, сделав несколько блестящих наблюдений, отвлекался на что-то иное, бросив исследование на полпути. Эту постоянную смену интеллектуальных интересов можно объяснять его тесной вовлеченностью в общественную жизнь, но такое объяснение будет верным лишь отчасти: Струве сохранил прежние обыкновения и в тот период, когда полностью отошел от политики. К примеру, работая над своей фундаментальной историей России уже на склоне лет, он вдруг испытал острое желание написать трехтомную историю экономической мысли. Неудивительно, что первая работа осталась незаконченной, а вторая так и не была начата. Он не завершил ни одну из своих книг, а его биография изобилует проектами, к которым он приступал, но не довел до конца. Среди них — исследование о Пушкине, история русской науки, история критической мысли, мемуары. Его лучшие сочинения творились за один присест или, как он сам говорил, «в припадке одержимости». Именно этой горячке вдохновения мы обязаны появлением на свет наиболее замечательных публицистических пассажей Струве. В науке же он создавал поразительные, но разрозненные фрагменты, зачастую недостаточно проработанные и лишенные концептуальной основы. Этот человек обладал еще одной достойной сожаления склонностью (такова была расплата за феноменальную память) — он злоупотреблял отступлениями и перегружал свои работы баснословным количеством ссылок и цитат. Все эти недостатки, проявившиеся еще в молодости, с возрастом делались все более очевидными.