Ричард Пайпс - Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2

Парижские друзья были поражены тем, как изменился Струве за четыре года, прошедшие с последней встречи. Он не только отчаянно исхудал; он производил впечатление человека, внутренне надломившегося. Эти перемены объясняли двухмесячным пребыванием в нацистской тюрьме.

Сыновья сняли для супругов две комнаты в квартире Ирины Михайловны Берлиной на улице Фантин-Латур, 14, в шестнадцатом округе. Она так вспоминает свою первую встречу со Струве: «Я увидела его за окном, и это воспоминание сохранилось у меня столь ясно и четко, будто то была фотография: подходит медленно, шагая осторожно и устало, высокая фигура согбенна, под руку держит жену, их второй сын, Аркадий, чуть опережает родителей. Изможденное лицо, бледное до прозрачности, обрамлено длинной седой бородой и потрясающе романтичной седой шевелюрой. Глубоко посаженные голубые глаза, источающие какую-то глубинную печаль, живы и ясны. Он был поразительно худ — по крайней мере, мне так показалось. С такими плечами и таким ростом он, должно быть, раньше отличался недюжинной силой. Пальто и костюм висели на нем совершенно свободно. Передо мной был изнуренный, совершенно измученный человек» [91].

Едва устроившись на новом месте, Струве опять начал посещать библиотеку, продолжая сбор материала для «Истории России», по воле случая спасенной в Париже. Каждый день он отправлялся на метро в Национальную библиотеку или библиотеку Славянского института; для этого приходилось долго идти пешком, поскольку ближайшая к дому станция была закрыта. Он проделывал этот путь в любой день недели, даже зимой, несмотря на холод, когда тротуары и ступеньки метро покрывались снегом и льдом. Центральное отопление в квартире, где они жили, было отключено, и единственным источником тепла оставалась маленькая печь, для которой кто-то из сыновей время от времени добывал уголь или дрова. «Он ощущал любой, даже чуть заметный сквозняк, малейшее дуновение ветерка из одного угла квартиры в другой, — вспоминает госпожа Берлина. — В те долгие зимние месяцы ничто не могло согреть его, но он продолжал заниматься своим делом».

Разумеется, Струве по-прежнему интересовался политикой и ходом войны. Поскольку в последние три года жизни он не имел возможности печататься и даже в частной переписке был вынужден соблюдать крайнюю осторожность, его политические воззрения тех лет можно реконструировать только на основании воспоминаний членов семьи и ближайших друзей, которым он доверял свои мысли [92]. К счастью, недостатка в источниках здесь нет. По всей вероятности, Струве полагал, что несомненная победа антигитлеровской коалиции в войне покончит с коммунизмом в России, причем значительную роль в этом должны были сыграть Красная армия и влияние союзников. Он считал Красную армию национальной армией, а советские победы — победами русского народа; подобно многим гражданам СССР он надеялся, что могучий всенародный подъем не позволит заново навязать стране сталинскую диктатуру и приведет к коренным изменениям «абсурдной» советской системы. Кроме того, он верил, что военные контакты, связавшие Советский Союз с западными демократиями, отвратят Россию от тоталитаризма. Струве повезло: он не дожил до крушения всех этих надежд.

Несмотря на общий упадок, в фундаментальных (то есть моральных) вопросах политики Струве был все так же непреклонен. Он с прежним неистовством и нетерпимостью спорил с друзьями, сомневавшимися в исходе войны или тем или иным образом сотрудничавшими с немцами. Ниже приводится его реакция на поведение старого друга, Б.П. Кадомцева, который, зарабатывая себе на жизнь, организовывал экскурсии по Лувру для немецких солдат-отпускников. Кадомцев вспоминает:

«Моя последняя встреча с П.Б. за два месяца до его смерти. Мне очено хотелось увидеть его работу по экономической истории России. Я пришел к нему на квартирку, где он ютился со своим сыном. Холодно. П.Б. садился за обед, который состоял из жидкого супа из овощей, тут же приготовленного его сыном. Одет был П.Б. в сборный костюм: каждая часть туалета была разного цвета. На ногах были сапоги из парусины.

Не успел я открыть рот, как П.Б. стал возбужденно говорить, а затем кричать. Он качался на стуле, вскакивал с места, бегал по комнате, выходил из нее, вновь возвращался. И все говорил. Остановить его нельзя было. Он со всею силою своей страстной натуры обрушился на фашизм, на это исчадие ада. Он, по-видимому, считал меня сторонником немецкой ориентации. Напрасно пытался я ему сказать, что в германском фашизме есть антирусская черта в области внешней политики, но одновременно научному экономисту не мешает подивиться успехам этого нового антикапиталистического строя в области переустройства всего народного хозяйства. Все мои реплики в этом направлении П.Б. отбрасывал, как мое ослепление, заблуждение и пр. “Сатанинский строй”, кричал он, “должен быть до фундамента разрушен. Все наци должны быть до единого уничтожены. Они враги всего человечества. Они убили самое ценное в человеческой жизни: свободу. Этого им никто не простит и не забудет. Когда придут союзники, то я первый впереди всех выйду на улицу и буду приветствовать свободу. Свободу, за которую я отдал всю свою жизнь. Я живу, как нищий, у меня нет ничего и никогда не было. И умру я, как нищий. Все, все я пожертвовал ради свободы”…

Через полчаса этой истерики П.Б. успокоился, стал извиняться. «Не будем говорить о политике», — сказал он» [93].

Он часто и горячо спорил со своей молодой подругой госпожой Берлиной:

«Я помню, что радиопередачи и газеты слушались и читались им с необычайной жадностью и страстью. Его интерес к текущим событиям, к ходу войны был неимоверным. То не было рутинное, просто человеческое любопытство по поводу того, что делается вокруг: речь шла об удивительной вовлеченности интеллектуального и морального существа в историческую эпоху, все более тесной по мере того, как силы его истощались, а дни клонились к концу (о чем мы тогда не знали, а он, несомненно, догадывался). Не выходя за пределы своих слабых физических возможностей и сохраняя полнейшую духовную ясность, он спешил работать и жить каждый отведенный ему час. По мере того как политические события близились к кульминации, наши беседы делались все более частыми и горячими. Он сохранял всю силу чувства, особенно когда речь шла о советских победах. Не обладая его познаниями, я была неспособна постичь его проникновенные интуиции, которые по ясности и точности своей превосходили все, что я могла высказать. Преисполняясь надеждой и энтузиазмом по поводу самой незначительной победы союзников, я очень часто была разочарована переменчивостью военного счастья. Он смеялся над моими тревогами, которые наверняка казались ему просто ребяческими. За эти два года его собственная уверенность не испытала ни малейших колебаний: она была безмятежной и всеобъемлющей, абсолютной, не затрагиваемой повседневными напастями или дурными новостями, приносимыми радио. Я уверена, что более никогда не пребывала в такой близости к совершенству как интеллектуальному, так и духовному».