Ричард Пайпс - Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2

В свое время Струве рассчитывал написать монографию, полностью посвященную историческому развитию русской науки [73], но все его достижения на данном поприще состоят из нескольких эссе о ведущих русских ученых. Как правило, публикация очередного такого материала отмечала годовщину рождения или смерти соответствующей личности. Среди них были статьи о естествоиспытателях Н.И. Пирогове (31/12-19а) и Д.И. Менделееве (34/4-1с), историках литературы А.Н. Пыпине (ЗЗ/8-lb) и В.И. Ламанском (ЗЗ/8-lb), историках С.Ф. Платонове (33/1-21а и 33/1-29Ь), В.Г. Васильевском (#659) и Ф.В. Тарановском (#635).

Струве в 1942 году, после освобождения из нацистской тюрьмы

Могила Струве на кладбище Сент-Женевьев де Буа близ Парижа

Он также издал небольшие работы об изучении творчества Пушкина (31/9-19b и 32/12-15) и о новейших течениях в русской историографии (33/1-29Ь). Хотя многие из этих произведений перегружены обилием деталей, взятые в целом, они представляют впечатляющую панораму наиболее значимых и зачастую игнорируемых аспектов культурной истории России.

Из всех исторических работ, подготовленных Струве в последние годы жизни, наиболее впечатляющей представляется написанная накануне второй мировой войны обширная статья о духовных истоках славянофильских взглядов на цивилизацию Запада. Этот материал называется «С.П. Шевырев и западные внушения и источники теории-афоризма о “гнилом” или “гниющем” Западе: изыскания, сопоставления и материалы» (#660). Статья интересна не только благодаря ее теме, но также и потому, что убедительно демонстрирует преемственность мысли Струве. Написанная спустя полвека после появления первой его публикации, она посвящена той же проблеме, которая занимала двадцатилетнего Струве, а именно славянофильскому толкованию России как цивилизации, фундаментально отличной от западного мира и обреченной на особый путь. Опираясь на многочисленные источники, автор доказывает, что ключевые для славянофилов аргументы, с помощью которых они обосновывали упадок западной цивилизации, заимствованы из эпохи европейской Реставрации как в консервативной, так и в социалистической ее разновидности и созвучны типичному для всей Европы ответу на политический и духовный кризис, вызванный Французской революцией. При этом Струве шел еще дальше: он намеревался показать, что идея «разложения Запада», популяризуемая в то время Шпенглером и его русскими эпигонами в лице Бердяева и евразийцев, представляла собой одну из вечных тем интеллектуальной истории человечества, которая имела параллели во времена поздней Римской империи и в Европе после 1789 года. Тогда, как и теперь, столкнувшиеся с грандиозными историческими катаклизмами философы пытались вынести окончательную оценку событиям, свидетелями которых им довелось стать. Последние страницы статьи выражают историографическое кредо самого Струве, в основе которого — оптимистичный агностицизм.

«В своей исторической метафизике Шпенглер исторический кризис Запада на пространстве столетия с 1750 по 1850 г. связывает в некий единый процесс с крушением античного языческого мира, духовно побежденного христианством и физически покоренного варварами. Мы ясно представляем себе теперь как сложен духовно и как многообразен душевно был этот процесс крушения и капитуляции усвоившего эллинскую образованность “вечного Рима” (Roma aetema ) пред “покорившими” его христианским “благовестием” и “варварами” разных рас. Здесь исторический процесс смены и усвоения грандиознее того, что пережило человечество в связи с политической и экономической революциями новейшего времени, и сопровождающий этот грандиозный процесс “апокалиптический” хор еврейских и христианских голосов звучит еще ярче и могущественнее, чем смешанный “теократический” и “социалистический” хор, сопровождавший глубокие перемены XVIII и XIX вв. И тем не менее и здесь можно было бы установить интересные и многозначительные точки соприкосновения, показывающие, как люди разных эпох и их “положения” формально-психологически потворяются, хотя на самом деле для истории характерно и существенно именно то, что в ней ничто не повторяется и в этом смысле все ново. Это последнее замечание относится и к тем “апокалиптическим” голосам, которые нам слышатся в самое последнее время и которые одними воспринимаются как “благовестие”, а другими как прорицания новоявленных Сибилл. Люди, даже очень умные, часто хотят своими толкованиями упредить тот всегда лишь после завершения событий начинающийся полет мудрой совы мудрой Минервы, о котором говорит Гегель» (с. 251–252).

Особое место в наследии последних лет Струве принадлежит воспоминаниям о знаменитых политических деятелях его поколения. Он обладал даром точного и детального воспроизведения событий, который в сочетании с тонким психологическим анализом, глубокой начитанностью и знанием исторической подоплеки позволял создавать запоминающиеся портреты современников, многих из которых автор знал лично. Нам остается лишь сожалеть о том, что Струве оставил намеченный им в 1931 году план подготовки собственных мемуаров [74]и ограничился разрозненными заметками. Его воспоминания, вне всякого сомнения, оказались бы куда полезнее общей истории России, работа над которой была столь длительной, напряженной и, по сути, тщетной.

Наиболее заметным мемуарным сочинением Струве стала довольно объемная статья «Мои контакты и конфликты с Лениным» (#626), написанная для журнала Slavonic and East European Review. Тема этой публикации гораздо шире, чем предполагает ее название, поскольку в ней дается общий очерк становления социал-демократии в Санкт-Петербурге 1890-х годов. Если не обращать внимания на то, что автор так и не раскрыл своих политических и идеологических отношений с Лениным, а также на его склонность изображать Ленина той поры в свете начавшихся в 1917 году событий, данная статья может служить весьма основательным введением в предмет и незаменимым источником для каждого, кого интересует среда, в которой формировалась российская социал-демократия. В частности, описывая соответствующий период жизни Струве, я постоянно обращался к этой публикации.

Как бы в приложение к упомянутой статье Струве написал краткий некролог, посвященный А.Н. Потресову, его ближайшему другу со времен социал-демократической юности (#629). Струве питал к Потресову самые теплые чувства даже в то время, когда пути двух политиков разошлись. Симпатии были взаимными, о чем свидетельствует эпизод, сообщаемый историком-меныпевиком Н.В. Валентиновым. Этот случай проливает также свет на обстоятельства, которые тридцатью годами ранее привели к исключению Струве из рядов РСДРП. Весной 1934 года Потресов умирал в Париже (он скончался летом того же года). В то время, рассказывает Валентинов, «я очень часто приезжал наведываться о состоянии здоровья Потресова, и с Екатериной Николаевной было условлено не звонить, а стучать в дверь. После того, как Екатерина Николаевна меня впускала, мы с нею обычно шли в кухню, и там, чтоб Алек. Ник. не слышал, она мне рассказывала, в каком в данный момент состоянии находится здоровье Потресова. В описываемый день она мне сказала, что Струве, узнав о тяжелой болезни Потресова, прислал ему большое письмо с пожеланием выздороветь… Очевидно, в письме Струве было что-то, что очень расстроило Потресова. Екатерина Николаевна мне сказала: “Письмо Струве такое хорошее, такое сердечное, что Александр Николаевич всплакнул”. Когда после этого я из кухни пошел к Потресову, — он о содержании письма Струве ничего не сказал, сказал только, что получил такое письмо, и тут же начал говорить о Струве, какой это умный, знающий и талантливый человек и что “мы его потеряли по нашей вине. Мы его затравили, сознательно отпихивали от себя. В том, что Струве оказался для нас потерянным — виновниками этого Плеханов и Ленин. Мы воспитывались в привитой нам Плехановым привычке поносить каждого, кто хотя бы немного отклоняется от официальных воззрений партии — или взглядов Плеханова”…