Ричард Пайпс - Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2

6 апреля 1941 года война пришла в Югославию. Германская армия форсированным маршем пересекла границу; этому предшествовали воздушные налеты на югославские города. Невзирая на частые сигналы тревоги, Струве продолжал свои ежедневные походы в Национальную библиотеку, за многие годы сделавшиеся привычными. Он шел нетвердой походкой, сутулясь, длинная борода прикрывала грудь, — пока какой-нибудь дворник, опасаясь за его жизнь, не втаскивал старика в подворотню. Но библиотеку скоро разбомбили, и нужда выходить на улицу отпала. В огне бомбардировок погиб и оригинальный вариант рукописи его «Истории».

20 апреля части вермахта вступили в Белград. Вскоре после этого в городе появились гестаповцы со списками политиков и интеллектуалов, подлежащих аресту, а во многих случаях и «ликвидации». В одном из таких списков было имя Струве. По его собственному мнению, причиной ареста, состоявшегося в мае, стали нападки на крайне правого эмигрантского деятеля Н.В. Краинского [83], но, насколько нам теперь известно, Струве и прежде числился в гестапо приверженцем левых. Против него не выдвинули никаких обвинений, и поначалу Струве думал, что немцам известно о его антинацистских настроениях и переписке с Хором. Потом он с облегчением узнал, что обвиняется лишь в дружбе с Лениным и содействии большевистской революции. Позже Струве говорил друзьям, что если бы в гестапо спросили о его отношении к «третьему рейху», он не стал бы лгать [84].

Некоторое время Струве содержали в штаб-квартире гестапо в Белграде вместе с другими русскими и югославами, а потом отправили в Грац, австрийский университетский город, где он жил сорок девять лет тому назад, будучи начинающим студентом-экономистом. Условия заключения здесь были очень суровыми: узники спали на полу на соломе и питались только тюремной баландой. Но для Струве, семидесятилетнего человека, страдавшего от хронической болезни желудка, не это было главной тяготой: гораздо более его мучило отсутствие книг. Он постоянно просил выдать хоть какую-то печатную продукцию, но столь же неизменно получал отказ: это тюрьма, а не частный клуб, — напоминали ему. На просьбу о Библии Струве ответили, что национал-социалисты не верят в Бога. В конце концов, один из охранников сжалился над стариком и дал ему ключ от книжного шкафа где-то в коридоре, в котором хранилась литература, изданная еще до аннексии Австрии. Первой же книгой, которую Струве там раздобыл, оказалась добротно изданная история Коммунистической партии Советского Союза на немецком. В поисках своей фамилии он заглянул в алфавитный указатель и обнаружил, что каждое ее упоминание сопровождается приписками типа «враг народа» и «предатель рабочего класса». Здесь также говорилось, что советский суд заочно приговорил его к смертной казни. С книгой в руках он настоял на встрече с начальником тюрьмы. Представленных доказательств оказалось достаточно для освобождения, и вскоре Струве был выпущен и отправлен в Белград [85].

Он вернулся домой в полном изнеможении. Следующий год стал, вероятно, самым трудным годом жизни Струве. Он и Нина беспрерывно страдали от холода и голода; не имея собственного дома, они были вынуждены жить у друзей, в семье Хлычевых. Их сын Аркадий, французский гражданин по рождению, был выслан немцами во Францию. Рукописи Струве пропали, а библиотеки, которые он посещал, были сожжены или закрыты. В итоге Струве был лишен возможности забыться в работе; неспособный читать или писать, он целые дни проводил в размышлениях [86].

К моменту его возвращения в Белград Германия уже воевала с Советским Союзом. После краткого периода растерянности и сомнений Струве решительно встал на сторону СССР. Он пристально следил за положением на фронтах: несмотря на всю неоднозначность обстановки, он вновь, как и в 1914 году, твердо верил, что союзники, опираясь на преимущество в людских и прочих ресурсах, неминуемо победят. Нацистов он теперь презирал даже более пламенно, чем коммунистов. Струве был беспощаден к тем русским эмигрантам в Югославии, которые, пытаясь облегчить собственную участь или извращая патриотическую идею, сотрудничали с оккупантами. Среди последних оказался и его добрый друг, математик В.К. Даватц, в 1934 году написавший брошюру в защиту Струве. Мягкий и наивный человек, Даватц полагал, что вступая в создаваемые немцами русские части ( Schutzkorps ), он способствует освобождению родины от коммунистического ига. Струве категорически не соглашался с этим. Он был у Хлычевых, когда Даватц зашел проститься перед отправкой на фронт. Едва заслышав знакомый голос в дверях, Струве в панике выбежал в соседнюю комнату, лишь бы не встречаться с другом, надевшим немецкую форму; его буквально пришлось выталкивать оттуда, чтобы он поздоровался с отъезжающим [87].

Но даже испытывая крайние лишения, Струве не позволял себе пасть духом и не шел ни на какие уступки ради улучшения своего материального положения. Он никогда не сетовал на личные горести, оставаясь источником вдохновения для тех русских друзей, кого война заставила выбирать между любовью к России и ненавистью к большевизму. Струве ни минуты не сомневался, что в этой конкретной войне любовь к родине обязывает их желать поражения агрессору. Зимой 1941–1942 годов Струве навещал малоизвестный русский поэт Владимир Гальской, по профессии архитектор, чье согласие работать на немцев было вознаграждено комфортной жизнью в Берлине. Приехав в Белград на рождественские каникулы, в то время, когда немцы стояли на подступах к Москве, а война казалась проигранной, он нашел Струве бескомпромиссным противником нацистов, убежденным в грядущей победе. Гальской посвятил Струве следующие стихи:

Памяти П.Б.Струве

Ты в памяти моей таким остался,

Единственным достойным выходом из нестерпимых материальных затруднений, которые Струве переживали в оккупированном Белграде, — то есть выходом, не предполагавшим ни малейшего сотрудничества с немцами, — казался переезд в Париж. Там у супругов жили два сына, Аркадий и Алексей, которые могли поддержать их. Струве подал германским властям прошение о выезде, подтвержденное русской церковью в Париже. Но даже страстно желая уехать, он без малейших колебаний ответил на вопрос анкеты о последнем пребывании в Германии: «В 1941 году, в тюрьме» [89]. Из-за проверок в гестапо, следившего за русскими эмигрантами, разрешение оформлялось медленно. Оно было получено лишь в 1942 году. Струве решил оставить свой личный архив, содержащий многочисленные рукописи, тетради и переписку, на попечение югославского коллеги [90]. Принадлежавшее ему большое собрание книг по социализму, политической экономии и немецкой литературе также осталось в югославской столице; после войны его приняла библиотека юридического факультета Белградского университета. Наконец, приготовления к отъезду были завершены, и чета Струве, сопровождаемая друзьями, отправилась на железнодорожный вокзал. Прощание было теплым. Струве сели в вагон, но, тщетно прождав отправления, узнали, что сели не в тот состав, упустив парижский поезд. Им вновь пришлось брести в город и ночевать у Хлычевых.