Ричард Пайпс - Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2

Первым вступил в дискуссию некто И.И. Толстой, внук Льва Толстого и представитель «молодых русских», который атаковал Струве по личным основаниям. Подобно национал-большевикам несколькими годами ранее, «молодые русские» (младороссы) сочетали безудержный патриотизм с превознесением тех «достижений», которых добился большевистский режим. Как и в случае со «сменовеховством», их организация была под контролем советских спецслужб; Толстой, по слухам, состоявший на жаловании у ГПУ, позже эмигрировал в Советский Союз. Младороссы уже нападали на Струве по меньшей мере единожды: во время его лекции два года назад они распространяли грубые карикатуры, изображавшие его юнцом, раздувающим огонь революции, и стариком, пытающимся потушить пламя [58]. Толстой с негодованием обвинил Струве в приглашении японцам вторгнуться в Россию, добавив при этом, что он, Толстой, не уступит ни пяди русской земли. Оратор называл Струве человеком, который не пожертвовал ради отчизны «ни одним волоском своей бороды». При этих словах аудитория взорвалась от негодования, но Толстой попытался продолжить, выкрикивая пассажи из Освобождения тридцатилетней давности, в которых Струве критиковал царизм. Закончить выступление ему не удалось. Когда порядок был восстановлен, Струве, вне себя от ярости, заявил, что не потерпит, чтобы зеленый юнец ставил под сомнение амнистию, дарованную ему его императорским величеством в 1905 году. Что же касается обвинений в отступничестве, то он не боится быть ренегатом в том смысле, в каком им был апостол Павел.

Описанное событие могло остаться незначительным внутриэмигрантским скандалом, если бы не правые русские и левые югославские газеты, придавшие его широкой огласке. В итоге Струве оказался под перекрестным огнем русских монархистов и сербских коммунистов, чье взаимодействие, регулируемое из Москвы, обеспечивалось младороссами.

В то же самое время друзья Струве в сербских научных кругах, возглавляемые профессором Слободаном Йовановичем, добились для него должности почетного профессора юридического факультета Белградского университета. Югославский министр дал согласие на это назначение, и весной 1934 году Струве должен был приступить к чтению курса социологии для университетских докторантов. Вечером 29 марта 1934 года в аудиторию, где Струве предстояло выступить с вводной лекцией, набилось несколько сотен студентов и посторонних, многие из которых нарочито не снимали головные уборы и продолжали курить. Причиной такого ажиотажа и хамства толпы стало решение коммунистической ячейки университета сорвать выступление и тем самым вынудить власти отказать Струве в предоставлении обещанной должности. В проведении данной акции местным участникам помогали младороссы. Югославы имели самое смутное представление о том, кто такой Струве и чем он заслужил подобное обращение; по словам одного из них, им просто сказали, что раньше Струве был лидером «экономизма», против которого Ленин вел решительную борьбу [59]. На деле, разумеется, Струве не только не имел ни малейшего отношения к «экономизму», но всегда отвергал его аполитичные установки; кроме того, совершенно немыслимо, чтобы югославских студентов 30-х годов беспокоили туманные теоретические споры, разделявшие русских социал-демократов в 1890-е. Но европейская политика уже достигла того уровня безумия, когда университетскую лекцию вполне можно было сорвать, одновременно обвинив профессора и в предательстве царизма, и в измене революции, этот царизм погубившей.

Струве в сопровождении нескольких академиков занял место на подиуме [60]. Его представили, и он едва успел извиниться за свой плохой сербский, как аудитория, явно по сигналу, разразилась воплями, свистом, выкриками «Долой предателя!» и принялась швырять в лектора всевозможный мусор. Тут отключили свет, и помещение погрузилось в полную темноту. Подача электроэнергии вскоре была восстановлена, но волнения не прекратились, в связи с чем председательствующий прервал лекцию. Подобной демонстрации оказалось достаточно, чтобы смутить университетское руководство; оно отозвало белградское назначение Струве, вместо этого предложив ему профессорскую кафедру в филиале столичного университета в Суботице, провинциальном городке неподалеку от венгерской границы. С 1934 года и до самой оккупации Югославии немцами в 1941 году Струве раз в месяц ездил на поезде в Суботицу, где в течение трех дней читал лекции по социологии и политэкономии на сербском языке на факультете права [61].

В разгар описываемых событий друг Струве математик В. Даватц опубликовал брошюру «Правда о Струве», в которой показывал, сколь многочисленные разногласия разделяли Ленина и Струве и какую пользу Струве принес своей родине [62]. Сам факт появления подобной книги говорит о том, до какой степени упал интеллектуальный и моральный уровень русской консервативной эмиграции.

Струве привык уходить в науку всякий раз, когда разочаровывался или не мог участвовать в политике: именно так он поступал в 1898,1907,1921 годах, повторив тот же ход и в 1927, расставшись с Возрождением. Период с 1927 до самой его смерти в 1944 был насыщен научными исследованиями и публикациями. Его интеллектуальные интересы к тому времени несколько изменились: на смену масштабным экономическим изысканиям пришли исследования в области русской истории. Свою главную задачу он видел в том, чтобы разрешить проблему, поставленную в русской историографии еще Карамзиным: речь шла о прояснении творческой роли государства в развитии русской нации [63]. Струве разрабатывал намеченное направление с исключительным усердием, несмотря на условия, способные охладить пыл многих: материальные заботы, слабое здоровье, отсутствие доступа в хорошие библиотеки. Кроме того, его интересы включали историю русской науки, образования, языка и литературы. Но, восхищаясь предприимчивостью Струве и отмечая присутствие в его работах блестящих догадок и прозрений, нам все же довольно трудно согласиться с мнением Франка, согласно которому к концу жизни его друг был «первым русским историком» [64]. Струве недоставало умения упорядочивать огромный массив материала в связное целое. Блистающее несомненной эрудицией, его историческое наследие не содержит ни оригинальной, ни последовательной интерпретации русской истории; в целом его можно охарактеризовать как подборку фрагментов довольно неровного качества.

Главный исторический труд Струве, над которым он работал с 1927 года до самой кончины, носит витиеватое барочное название: «Социальная и экономическая история России с древнейших времен до нашего, в связи с развитаем русской культуры и ростом российской государственности» [65]. Исследование вдохновлялось размышлениями над корнями русской революции — проблемой, глубоко интересовавшей Струве. «Предлагаемая социальная и экономическая история, — писал он во введении, — есть, конечно, объективный трактат о происхождении, т. е. об исторической подготовке русской революции в сравнительно-историческом освещении» [66]. (Говоря об объективности, Струве имел в виду отнюдь не то, что данный трактат свободен от ценностных суждений; он лишь признавал, что революция представляет собой глубочайший факт русской истории, а задача автора — не в оправдании или осуждении этого факта, но в прояснении его смысла.) Струве исходил из того, что русская история характеризуется цикличной сменой освободительных и репрессивных ритмов, а революцию 1917 года считал «великой реакцией» вторых на первые. Он подчеркивал, что в России в равной степени укоренены обе силы: русская государственность и общественность исторически двулики, причем «один из этих ликов обращен к свободе, другой к принуждению».