Ричард Пайпс - Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2

Постоянным предметом беспокойства Струве оставался вопрос о том, до какой степени национал-социализм подпитывается социалистическими идеями. Его неодобрение вызывало присутствие в нацистских рядах многих бывших коммунистов. Он подозревал, что, несмотря на крайнюю антикоммунистическую риторику, Гитлер в значительной мере сохраняет приверженность методам и целям коммунизма, а оба движения постоянно усиливают и обогащают друг друга. В 1932 и 1933 годах, по мере того как Гитлер шел к абсолютной власти, Струве все еще колебался, высказывая, с одной стороны, надежду на то, что нацисты установят «конституционную диктатуру» (!), а с другой — третируя Гитлера как «маленького человека», случайно вознесенного историей, а его последователей называя «огромной психически зараженной массой» [48]. В целом же, предпочитая сдержанные суждения, Струве был готов в любой момент склонить чашу своих сомнений в пользу Гитлера.

По этой причине он поддержал решение Гинденбурга о назначении Гитлера рейхсканцлером. В первые месяцы гитлеровского режима он не усматривал оснований для отказа от такой позиции. Политическое обращение Гитлера от 23 марта 1933 года, убедившее социал-демократов и центристов в рейхстаге наделить его диктаторскими полномочиями, произвело на Струве самое благоприятное впечатление. Он назвал эту речь «блестящей», особо отмечая ее «терпимость»: «Это, конечно, — признак силы и первое яркое доказательство личной значительности Гитлера как государственного человека» [49]. Струве убеждал себя, что нацизм, подобно фашизму, в конечном счете не является разновидностью социализма, поскольку не обнаруживает враждебности к институту собственности и содержит в себе возможность эволюции в консервативном направлении. (Не избрав этот путь, предсказывал он, нацизм потерпит неудачу [50].) Высказываясь по поводу развернутого Гитлером преследования евреев, Струве отмечал, что всегда противостоял антисемитизму и потому рассматривает гитлеровскую политику в еврейском вопросе морально, юридически и политически ошибочной, но при этом не считает возможным оценивать всю немецкую «национальную революцию» исключительно по данному критерию — точно так же марксизм нельзя оценивать, исходя из презрительного отношения его основателя к славянам [51]. Данный аргумент умышленно игнорировал те обстоятельства, что для национал-социализма расизм был не личным предпочтением вождя, но стержнем идеологии, и что Гитлер, в отличие от Маркса, имел в своем распоряжении неограниченные возможности для осуществления антисемитской программы [52]. Нельзя удержаться от заключения, что подобно многим своим современникам, не испытывавшим симпатий к нацизму как таковому, Струве в своем стремлении видеть в Германии бастион антикоммунизма серьезно недооценивал тоталитарный потенциал нацизма — по сути, тот же потенциал, который он столь рано и точно распознал в большевизме.

Дальнейшее развертывание немецкой «националистической революции» — подавление политических партий, повальные аресты и убийства оппонентов новой власти, основание концентрационного лагеря в Дахау, — мало-помалу отрезвляло Струве. В августе 1933 года он написал сильную статью, в которой утверждал, что Германия впала в «массовое сумасшествие» и предсказывал, что борьба между консервативным и революционным крылом внутри нацистской партии может привести к мировой войне [53]. И хотя время от времени его былой оптимизм вновь напоминал о себе (так было, к примеру, в мае 1934 года, когда он писал, что «в Германии, благодаря Гитлеру и его хирургии…вместо отравленного ядами социальной ненависти воздуха классовой борьбы водворился, казалось, некий здоровый, единящий и крепящий, национальный дух» [54]), Струве в конце концов потерял всякую надежду. К 1938 году он считал Гитлера безумцем и настолько презирал его режим, что, отправляясь в то время из Белграда в Лондон, намеренно решил ехать через Швейцарию, чтобы не ступать на немецкую землю. В сравнении со Сталиным Гитлер представляет меньшую угрозу — вот самые теплые слова, которые он произнес о немецком фюрере в то время [55]. Но и этой позиции очень скоро суждено было измениться.

Для Струве нацизм был также и личной трагедией. Ибо если триумф большевиков похитил у него родину, то приход к власти нацистов лишил его той страны, которая в силу происхождения и воспитания являлась для него духовной колыбелью.

Струве считал большевизм величайшей опасностью для России и для мира в целом. России он угрожал духовной гибелью, смертью всего национального организма, миру же нес нестабильность и войну. Хуже большевизма ничего не могло быть, даже иностранная интервенция в сравнении с ним казалась предпочтительней. Следуя этой линии рассуждений, в начале 30-х годов Струве занимал классическую «пораженческую» позицию русского революционера.

Его надежды сосредоточились на Японии. Он внимательно следил за ходом китайско-японского конфликта, в котором склонялся на сторону Японии, поскольку опасался распространения коммунизма в Китае и считал, что победа китайцев, учитывая теснейшую взаимосвязь между китайским национализмом и большевизмом, приведет к «большевизации» всего Дальнего Востока. В долгосрочной перспективе Китай казался ему более опасным для России, нежели Япония: если бы он взял верх, «триумф большевизма в Азии» резко усилил бы международные позиции Советского Союза [56].

Когда в начале 1934 года приграничные стычки поставили Советский Союз и Японию на грань войны, Струве поддержал японцев. В январе-феврале того же года он опубликовал газетную статью, которую можно было интерпретировать как призыв к полномасштабной японской «интервенции» в Советском Союзе. Этот материал произвел большое волнение в эмигрантских кругах, в том числе левых, отстаивавших аналогичную позицию тридцать лет назад, во времена русско-японской войны. С тем чтобы обсудить проблемы, поднимаемые в данной статье, Русский союз писателей и журналистов организовал в Белграде 5 марта 1934 года публичную лекцию Струве под названием «Международная ситуация и Россия». Мероприятие готовилось в нездоровой атмосфере: в частности, Шульгин, числившийся среди выступавших, получал угрозы от так называемых «молодых русских» (подробнее о них ниже). На обещания последних избить его Шульгин заявлял, что принесет с собой револьвер и расправится с каждым, кто осмелится поднять на него руку.

В своей лекции Струве почти ничего не добавил к ранее сказанному или написанному на ту же тему [57]. Он подробно остановился на бедствии, обрушившемся на Россию в 1917 году, и на глубоко антинациональном характере советского режима, продолжающего изводить страну морально, духовно, политически и экономически. В ситуации с Россией все внешние проблемы отступают на второй план перед лицом «внутренней катастрофы». У России только один враг, и имя ему — большевизм: никакая иностранная оккупация не может нанести стране больший ущерб, чем большевизм, эта «роковая опухоль на теле, вернее, на духе русского народа». Струве предлагал аудитории сопоставить положение русских в занятом японцами Харбине и в близлежащем Владивостоке, контролируемом Советами, вопрошая, где, по их мнению, русская жизнь, культура и вера чувствуют себя лучше. Он отметал милюковские рассуждения о том, что большевизм преходящ, а Россия вечна: Россия — не просто территория, населенная людьми, но «живое целое», скрепляемое великой исторической традицией, и оно отнюдь не является неразрушимым. Струве не уделил серьезного внимания японосоветским отношениям, но не оставил у своих слушателей ни малейших сомнений в том, что японская агрессия представляется ему куда меньшим злом, чем нынешнее положение дел в Советском Союзе, поскольку такое нападение может спровоцировать внутренние волнения и привести к всеобщему восстанию против коммунистов. И не стоит опасаться, что японцы отторгнут русские территории, добавлял оратор, поскольку дальневосточная Россия непригодна для японской колонизации.