Ричард Пайпс - Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2

И все же, предупреждал он, если коммунистический режим устоит, Запад столкнется с серьезными проблемами. Во-первых, советская Россия может выбросить на западные рынки огромные массы дешевых товаров. Во-вторых, успешное завершение первой пятилетки продемонстрирует всему миру, что «экономическую жизнь великой страны можно успешно строить на насильственно осуществляемом и насильнически превозносимом начале полной несвободы». Подобный опыт можно будет экспортировать, добиваясь всемирного триумфа коммунизма «путем обходного движения». Те, кто не замечает этих угроз, будь то социалисты или фашисты, безнадежно слепы; а либералы, демократы или радикалы, их не понимающие — просто глупы [23].

Именно политическая сторона сталинских экспериментов в области экономики беспокоила его более всего. Какими бы ни были перспективы насильственной индустриализации, Струве ничуть не сомневался, что она послужит усилению внутренних репрессий и расширению внешней экспансии. «Можно ли выполнить пятилетний план?» — вопрошал он на лекции в Париже в январе 1931 года, предлагая при этом следующий ответ:

«Вопрос этот в одном смысле является праздным, ибо она (пятилетка) осуществляется. В другом смысле этот вопрос весьма сложен: может ли пятилетка, как экономическое решение, оказаться состоятельной и прочной? Тут обнаруживается невозможность экономической проблемы в разъединении от политической. В условиях правового строя “пятилетка”, как экономическая проблема, неосуществима и даже не может быть ставима, но в условиях чистейшего деспотизма, средствами насилия, она политически осуществима. Экономическая проблема ставится еще так: можно ли средствами коммунистического хозяйственного строя обеспечить такую производительность производственного процесса, чтобы: 1) она обеспечивала на данной территории поддержание размножающегося населения, 2) чтобы она оправдывала огромные “капитальные вложения” и не знаменовала превращения их в “лом”, 3) чтобы она обеспечивала внешние платежи, необходимые для осуществления и развития индустриализации. Это — три роковые вопроса пятилетки как экономической системы. На мой взгляд, они все разрешаются отрицательно, и в конечном счете пятилетка не может удаться экономически.

Но возможны и другие гипотезы, или, вернее, другие подходы к проблеме. Политические средства коммунистической партии таковы, что она не нуждается в экономическом успехе пятилетки и вообще ни в каких экономических успехах. Размножающееся население может вымирать. Вывоз может и впредь производиться и даже быть увеличиваем за счет недопотребления населения, а потому и внешние платежи по пятилетке будут неукоснительно производиться путем отчуждения на сторону достаточного количества натуры по какой-угодно цене. При этом “лом”, в который будут превращаться “капитальные вложения”, будет возмещаться из того же источника. Словом, как насос, как машина эксплуатации, пятилетка может удаться, хотя как экономическая система, обсуждаемая с точки зрения и народного богатства, и национального благосостояния, она может оказаться совершенно несостоятельной, упереться в полный провал» [24].

Политическая угроза для России и остального мира, которую несла в себе первая пятилетка, в то время сделалась постоянной темой его выступлений. На конференции, состоявшейся в Париже в феврале 1931 года, Струве подчеркивал, что советская Россия являет миру «синтетический суррогат капиталистического бума», по замыслу своему абсурдный, несбалансированный, затратный и непродуктивный, но тем не менее способный обеспечить экономический подъем и широкомасштабный демпинг [25]. Он глубоко сожалел о том, что Соединенные Штаты и другие западные державы предоставляли СССР кредиты и техническое содействие [26].

К 1931 году Струве вообще потерял интерес к происходящему в Советском Союзе. Упразднение ограниченной экономической свободы, существовавшей до начала коллективизации, и отсутствие у крестьян какой-либо возможности обогащаться подрывали все его надежды на разрушение коммунистического режима изнутри. Внешний революционный «активизм» теперь также казался Струве безрассудным и опасным. Он решительно осуждал попытки генерала Е.К. Миллера, возглавившего РОВС после похищения Кутепова советскими агентами, продолжать подпольную работу в России в надежде повторить успех революционеров в борьбе против царского режима. Струве полагал, что в отношении сталинского полицейского государства подобная тактика не принесет успеха. Нельзя сравнивать царскую Россию с Россией сталинской, утверждал он. При царском режиме борьба с деспотизмом была возможна, ибо существовала частная собственность и поддерживаемая ею независимая пресса, с помощью которой революционеры воздействовали на общественное мнение. Если бы имперский режим обрушил на освободительное движение хотя бы сотую долю тех репрессий, которые сегодня развязало советское правительство, писал Струве, борьба с ним никогда не увенчалась бы успехом [27]. При Сталине всякое недовольство было обречено на молчание [28].

Струве не имел ни малейших иллюзий насчет того, какое будущее уготовано его родине. В декабре 1929 года, еще до начала сталинского террора, он предсказывал, что Россия стоит на пороге кровавой «новой опричнины» [29].

Русские революционеры, включая представителей умеренного и либерального лагеря, традиционно полагали, что, с моральной точки зрения, вполне оправданно желать собственной стране поражения в столкновении с иностранной державой и работать ради этой цели в тех случаях, когда подобным путем можно добиться фундаментальных реформ. Главной предпосылкой такого рода «пораженчества» выступало убеждение в том, что наихудшим врагом России является ее собственный деспотический режим и что разгром вооруженной опоры этого режима ослабит его и в поисках общественной поддержки заставит пойти на уступки. В силу именно таких взглядов образованные русские с полнейшим безразличием отнеслись к поражению своей страны в Крымской войне, значительная часть оппозиции надеялась на поражение России от рук японцев в 1904–1905 годах, а во время первой мировой войны Ленин и его последователи активно сотрудничали с неприятелем!

Интересно, что в годы царизма «пораженчество» не считалось даже позорным: различия, свойственные революционерам в данном вопросе, были скорее тактическими, нежели этическими. Несмотря на это, в 1934 году, когда Струве занял аналогичную позицию в отношении конфликта СССР с Японией, его повсеместно осудили не только правые патриоты, которые, по крайней мере, действовали последовательно, но также и либералы с социалистами, считавшие Сталина более мягким самодержцем в сравнении с Николаем II. Но прежде чем обратиться к этому непростому эпизоду биографии Струве, нам следует познакомиться с его политической философией 30-х годов.