Ричард Пайпс - Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2

Опираясь на подобную предпосылку, он совершенно не интересовался тем, кто в конечном счете окажется победителем — Сталин или Троцкий. В 1929 году, уже после того, как вопрос был решен, Струве бесстрастно отмечал, что победитель сначала разгромил и изгнал своего оппонента, а потом без лишнего шума взял на вооружение его программу; это показывает, сколь малое значение следует приписывать личности советского вождя. В Сталине он видел не «извратителя» ленинизма, но законного наследника Ленина, верного продолжателя его дела. «Сталин, по существу, ничем не отличается от Ленина и не уступает ему. Он всецело его продолжает , действует вполне в его духе», — писал он в 1929 году [13]. Струве раздражали «западные снобы», распространявшие «легенду» о «добром» Ленине и «злом» Сталине: «Мысль — крушение большевизма приписывать “эпигонам” Ленина и во имя “эволюции” козырять “авторитетом” Ленина против Сталина — есть мысль не только глупая и вздорная, но и зловредная, идущая навстречу образованию нелепой и пагубной легенды о Ленине…Против дурацкой и лживой легенды о Ленине мы никогда не устанем утверждать и укреплять мысль об исторической ответственности этого первого и главного коммунистического мучителя и палача русского народа » [14]. В одном месте Струве называет Ленина «думающей гильотиной» [15], а в наиболее важном разделе собственных воспоминаний дает весьма примечательную (хотя и противоречивую) характеристику человека, с которым был так хорошо знаком на решающих этапах его карьеры.

Струве сразу понял, что стоит за первыми «судами» над оппозиционерами, в частности за процессом «Промпартии», организованным советскими властями в 1930 году, который, как известно, стал репетицией мрачных судебных спектаклей последующего десятилетия. Фантастические «признания» обвиняемых он объяснял отнюдь не какими-то страдальческими свойствами «русской души», не безграничной преданностью «истинно верующих» своему делу, и, разумеется, не искренним раскаянием в содеянных «преступлениях». Ответ был предельно простым: обвиняемые брали на себя грехи, которые не совершали, поскольку их принуждали к тому при помощи «пыточной дрессуры». Таким образом, проницательно заключал Струве, фальшивые процессы над «вымышленными членами вымышленных партий» представляли собой совершенно новый «социально-исторический феномен» [16]. Подобная трактовка, как выяснилось позже, оказалась абсолютно правильной; по этой причине последующие «процессы» Струве вовсе не волновали, и он, в отличие от многих, не занимался выдвижением сложнейших гипотез, касавшихся их причин и смысла.

В жизни Советского Союза конца 20-х годов Струве более беспокоили серьезные экономические новации, а именно массовая экспроприация крестьянской собственности (так называемая «коллективизация») и сопровождавшая ее грандиозная индустриальная программа. Прежде всего эти события интересовали его как экономиста; но, учитывая ту важность, которую Струве приписывал восторжествовавшим в СССР взаимоотношениям между политической и экономической властью, не менее примечательным представлялся и их политический смысл.

Струве высмеивал первый пятилетний план, когда тот еще только разрабатывался; он видел в данном начинании программу, которая лишь ускорит неизбежный крах коммунистического режима [17]. По мнению Струве, советское правительство оказалось перед неразрешимой дилеммой: с одной стороны, для осуществления навязываемой им программы индустриализации требовались иностранные кредиты, но, с другой стороны, агрессивная враждебность к капитализму и капиталистическому миру препятствовала получению внешней помощи. В результате эта искусственная блокада предрешала провал всего проекта [18]. Струве не думал, что Россия сумеет «американизировать» свою экономику методами планирования: только свобода (то есть свободное предпринимательство) могла бы это сделать, однако подобное решение для советского руководства неприемлемо, ибо «самая небольшая доза свободы в кратчайшее время привела бы большевиков — к крушению» [19].

Но постичь политические последствия сталинской экономической революции Струве удалось достаточно быстро, и как только необратимость этого процесса сделалась очевидной, он начал уделять ему самое пристальное внимание. Согласно его собственной классификации, в Советском Союзе создавалась система, характеризуемая слиянием государства и экономики («общество — хозяйство»; см. главу 3). Систему такого рода Струве считал не только теоретически допустимой, но и необходимой для истинно социалистического режима. Подобно тому, как в экономической свободе и ее естественном порождении, частной собственности, он усматривал ключевой элемент демократии, экономическая централизация и подавление индивидуальной инициативы казались ему неизбежными атрибутами социализма. В то же время он полагал, что тотальное слияние государства и экономики в современную эпоху невозможно. По этой причине Струве с растущей озабоченностью следил за шагами Сталина, направленными на концентрацию в одних руках человеческих и материальных ресурсов страны.

Первые оценки сталинской экономической политики Струве предложил в лекции, прочитанной в Париже в апреле 1930 года. Преобразования, идущие в СССР, он назвал «великой экономической реакцией», имея в виду то, что их совокупный эффект заключался в упразднении двух столетий экономического развития нации и возвращении к примитивной, управляемой государством экономике Московской Руси. Советское правительство изолировало экономику России от остального мира, воссоздавая условия допетровской эпохи: «Никакие тракторы, никакие американизации, никакое безбожие не могут скрыть от нас того, что “Внешторг” есть изгаженное, но расширенное коммунистическое издание царской торговли “заповедными товарами”, что принудительная заготовка и колхозы напоминают в худшем виде именно реквизиции XVII в. и его “государеву пашню”, что, наконец, сохранившиеся концессии подобны именно московским концессиям той же эпохи. Словом, что под коммунистическим флагом воскресла в обездушенном и обезбоженном, изгаженном виде Московская Русь» [20]. В описываемый период Струве часто обращался к аналогии между Советским Союзом и так называемым «тяглым государством» Московией в интерпретации историков «государственной» школы [21]. Подобное сходство, полагал он, бессознательно поддерживается коммунистическим руководством в его стремлении к абсолютной власти.

Он не сомневался, что первый пятилетний план приведет к повышению, возможно, даже значительному, производительности промышленного труда. Но вот создание крепкой и стабильной экономической системы на основе экспроприации частной собственности и национализации всех богатств страны он считал абсолютно невозможным. Пятилетка нарушила естественный баланс между производственным и потребительским секторами экономики, который в свободном обществе самовосстанавливается даже в тех случаях, когда производственный сектор чрезмерно расширяется, обесценивая основной капитал. В плановой экономике подобный корректирующий механизм отсутствует, в связи с чем постоянно сохраняется «товарный голод», из-за которого нерационально вложенный капитал не просто теряет в цене, но выводится в пассив, становится непроизводительным. Струве видел здесь бессмысленное повторение недостатков капитализма: правда, перепроизводство товаров осуществлялось намеренно, а не спонтанно и циклично [22].