Ричард Пайпс - Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2

Струве определенно следовало бы уйти из Возрождения, но он упорствовал и тем самым спровоцировал унизительное изгнание. Сторонники его отставки изводили самого Струве и его ближайшего единомышленника Зайцева, делая их жизнь в газете невыносимой. Статьи, написанные Струве после учреждения соредакторства, становились все более небрежными. В то же время его имя невольно ассоциировалось с материалами, санкционированными Семеновым, которые Струве считал глубоко безвкусными из-за дешевой сенсационности. К лету 1927 года Струве уже не определял содержания газеты: он превратился в чисто номинального руководителя. Наконец, в начале августа того же года Гукасов сообщил ему о намерении передать пост главного редактора Семенову. Струве предлагалось остаться редактором политического отдела, не имевшим отношения к прочим частям газеты. Он оговорил принятие этого унизительного предложения двумя условиями: предоставлением полной независимости в этом новом качестве и разрешением всех разногласий между ним и Семеновым через арбитраж. Семенов, по-видимому, был склонен согласиться, но Гукасов не поддержал его и 16 августа уведомил Струве об увольнении [119]. Последний номер, подписанный Струве, вышел 17 августа 1927 года; уже в следующем номере главным редактором назван Семенов. Здесь же (№ 807 от 18 августа) опубликовано пояснение Гукасова по поводу смены руководства издания, из которого следовало, что Струве бросил газету на произвол судьбы. Ниже печаталось «Письмо редактору» за подписью самого Струве, где говорилось, что с этого момента он более не связан с Возрождением и что некоторые члены редакции, в том числе Зайцев и Ольденбург, также уведомили его о своем желании уйти [120].

Струве воспринял свой уход очень тяжело. Его крайне возмущало то, что с ним обращались как с «наемным писакой» амбициозного богатея-нувориша. Он видел, что газета, в которую он вложил столько сил и которую сумел превратить в респектабельное издание, под влиянием коммерческих соображений превращалась в листок, взывающий к самым низменным инстинктам читателей. Личное достоинство Струве было еще более ущемлено осознанием того факта, что уход из газеты стал последним актом борьбы, которую он вел с 1917 года и знаменем которой стало Возрождение. Как оказалось позже, прощание с редакторской деятельностью завершило долгую общественную карьеру Струве: с политической точки зрения все, что было потом, предстает незначительным и ущербным.

Естественно, поражение Струве не вызвало особой скорби в лагере левых: ничто так не убеждает нас в собственной правоте, как неудачи оппонентов. Газета Милюкова, однако, весьма галантно поддержала Струве [121]. Она защищала его на том основании, что Гукасов, действуя как торговец и пытаясь подчинить своего редактора, посягнул на священные традиции русской журналистики. В то же время Последние новости отмечали, что в конечном счете Струве сам навлек на себя несчастье. Его подвело стремление основать либерально-консервативную газету на монархическом фундаменте: такая стратегия не могла преуспеть, поскольку правые «союзники» ни на минуту не прекращали борьбу против него. В конце концов именно они покончили со Струве. Обхаживая врагов справа, Струве, заявлявший, что отказывающиеся сотрудничать с ним и его новыми друзьями не заинтересованы в борьбе с большевизмом, все более отдалялся от левого крыла эмиграции. Он «был когда-то видным представителем русской общественности и сыграл незабываемую роль в истории политической борьбы против старого самодержавия. Его несчастье заключалось в том, что он согласился сделаться знаменем тех самых политических течений и классов, против которых когда-то с таким успехом — и даже блеском — боролся» [122]. Иными словами, заключал автор редакционной статьи, Струве остался неисправимым немцем, неизменно оказывающимся жертвой слов и формул.

Сам Струве наотрез отказался признавать свое поражение. С помощью Трубецкого он собрал деньги, позволившие ему учредить новую газету, еженедельник «Россия». Его первый номер вышел 28 августа, всего через десять дней после увольнения Струве из Возрождения. В передовой статье Струве заявлял: «Я не ушел из “Возрождения”. Ценою нравственных страданий, мук, оскорблений и издевок, не желая наносить национальному делу вреда, я терпел и дотерпел до конца. А.О. Гукасов и его услужающие меня вытеснили из, а его служащие меня “уволили” от созданного мною дела… Пусть сейчас находятся бестыжие “перья”, которые изливают хамскую радость по поводу того, что Струве — “провалился”. Пусть они смеются над тем, что хамски выброшенный из своего дела духовный его основатель, под их гогот, несмотря ни на что, призывает Зарубежье к политическому единению и освободительному действию. Никаким хамством и гоготом меня не смутят. Никакой лицемерною лестью меня не соблазнят, никаким денежным могуществом не сомнут и не согнут» [123].

Здесь слышатся слова короля Лира: «Вам кажется, я плачу? Я не плачу». Но все же в итоге Струве оказался сломленным.

После расставания с Возрождением у Струве не осталось веских причин, удерживавших его во Франции. Неизменно полагая, что изгнание в славянских странах русскому человеку дается гораздо легче, чем где бы то ни было, он принялся искать работу в Восточной Европе. В марте 1928 года Струве вернулся в Прагу. Если бы у него была возможность выбора, он поселился бы здесь постоянно, но в Чехословакии было трудно найти хорошее место: годом ранее чешское правительство серьезно сократило объемы помощи, оказываемой ученым-эмигрантам [1], и Русский юридический факультет, где он преподавал до отъезда во Францию, находился на грани закрытия. Ситуация в Болгарии казалась более радужной. К тому времени Струве получил очередные приглашения из Софийского университета, который уже пытался предложить ему должность директора экономического института. В апреле 1928 года он отбыл в Софию для обсуждения деталей нового назначения; однако вместо того чтобы отправиться в Болгарию напрямую, сначала посетил Югославию, куда был приглашен для чтения лекций.

Это путешествие оказалось роковым. В Белграде Струве попал в руки энергичной русской журналистки В.М. Самсоновой, которая поселила его у себя дома, занялась организацией всех его встреч и представила его русским и сербским знаменитостям. Из последних наиболее влиятельным оказался Александр Белич, профессор Белградского университета, который позже, в 1937 году, стал президентом Сербской академии наук. Именно Беличу, получившему образование в России, югославское правительство поручило распоряжение средствами, выделенными для русских эмигрантов. Год от года эта сумма уменьшалась, но в 1928 она еще составляла внушительные полмиллиона долларов, значительная доля которых использовалась для финансирования Русского научного института в Белграде. Струве произвел на Белича очень хорошее впечатление; тот не пожалел усилий, убеждая его остаться в Югославии, русской колонии которой, состоявшей по большей части из бывших военных и чиновников, не хватало интеллектуалов. Он предложил Струве профессорскую должность в Русском институте и зарплату югославского ученого того же ранга. Стараясь сделать предложение еще более заманчивым, он пообещал также профинансировать, наряду с Русской мыслью , собственную газету Струве. По словам одного из его белградских друзей, Струве особенно прельстила перспектива возобновления редактирования своей газеты, из-за отсутствия которой он чувствовал себя «подобно птице с подрезанными крыльями» [2]. Теплый прием, оказанный в Белграде его лекциям, которые стали событием в жизни русской общины, помог убедить его. В Софию он так и не поехал, а вместо этого вернулся в Прагу. Летом того же года Струве вместе с семьей перебрался в Белград, который стал его домом на весь остаток жизни, за исключением двух последних лет.