Н Глобус - Заговоры и покушения

Мятеж против Гитлера длился не более одиннадцати часов. Некоторые из заговорщиков были расстреляны или арестованы, другие совершили самоубийство или скрылись, а остальные на следующий же день как ни в чем не бывало приступили к работе. Гудериан и Кейтель передали всех заподозренных офицеров в руки гестапо.

Канарис не сделал никакой попытки скрыться.

Он продолжал свою работу в хозяйственном управлении, как будто не имел никакого отношения к заговору против Гитлера.

Генерал фон Тресков, один из основных авторов плана захвата власти в Германии, избрал себе другой путь. Он вышел за передний край передовых частей центральной группы армий, попрощался со* своим адъютантом, а затем выдернул предохранительную чеку гранаты, которую держал в руке около своей шеи. Взрывом ему оторвало голову.

Гиммлера не было в Берлине, когда начался мятеж. Прибыв туда 20 июля, он сразу начал действовать. Гиммлер решил арестовать всех противников национал-социалистского режима, независимо от их высокого положения и от известности их имен в Германии. Аресты начались на рассвете 21 июля и длились несколько дней, в течение которых были схвачены сотни людей, очень популярных в Германии.

Одним из первых среди них был Эвальд фон Клейст-Шменцин. Из тайного списка заговорщиков, который прилагался к плану «Валькирия», эсэсовцы узнали, что он был кандидатом на пост политического комиссара Померании.

Гестапо произвело обыск в его письменном столе и нашло там письмо с заграничным штемпелем. Гестаповцы очень удивились, обнаружив, что письмо подписано Уинстоном Черчиллем. Это было официальное послание Черчилля, написанное им по требованию лорда Галифакса в августе 1938 года, с целью усилить борьбу против Гитлера среди немецких генералов.

Прошло еще два дня. Эсэсовский автомобиль остановился у виллы Канариса. Из него выскочил Шелленберг, заместитель Гиммлера. А через несколько минут из виллы вышел Канарис и, сев в машину, уехал вместе с человеком, ставшим его преемником.

Доктор Абсхаген утверждает, что адмирала Канариса, генерала Остера, доктора Штранка, генерала Сака и капитана Гере казнили одного за другим. Ходят упорные слухи, будто адмирала Канариса вешали дважды.

Все данные показывают, что с Канарисом до последнего дня обращались без излишней жестокости: все же ненавидевшие его эсэсовцы считали его самым важным лицом среди остальных жертв.

«10 апреля один пьяный охранник-эсэсовец заявил, что накануне они повесили несколько человек из немецкой разведки, — рассказывает Шлабрен-дорф в своей книге «Они чуть не убили Гитлера». — Охранники, принимавшие участие в казни, получили после нее дополнительные порции спирта и колбасы. Все казненные были повешены не по приговору суда, а по личному приказанию Гиммлера. Когда я спросил охранника имена казненных, то он назвал мне Канариса, Остера и Бонхеффера. Он также сказал, что Канариса вешали дважды».

«Мы хотим, чтобы ты попробовал, что такое смерть», — будто бы говорили эсэсовцы, вынимая из петли еще живого Канариса. Хотели ли они получить, наконец, от него последнее признание или просто стремились продлить свою месть человеку, которого они считали виновным за проигранную войну?

(Колвин И. Двойная игра. — М., 1960)

С Юдифью Аронник, заслуженной артисткой БССР, о последних днях Михоэлса в Минске беседовал писатель Владимир Мехов.

Говорит Юдифь Аронник.

Здание на улице Володарского, в котором Государственный еврейский театр Белоруссии пережил в довоенные годы яркий взлет, в огне войны было полуразрушено. К нашему возвращению из Новосибирска относительно восстановлена была только закулисная, служебная половина здания. В бывших гримуборных, костюмерных, бутафорских мы и обитали со своими семьями. Здесь же репетировали, здесь же разместили администрацию. А со спектаклями кочевали по фабричным клубам, и раз в неделю, по понедельникам, когда у купаловцев был выходной, играли на их сцене.

Мы на сцене настроение зала великолепно чувствовали. И были в этом настроении едины с публикой. Были благодарны ей за проявленную любовь к Мастеру. Ведь Михоэлс олицетворял авторитет того, что составляло смысл и нашей жизни. Поэтому проявление признательности ему воспринималось нами и как проявление признательности всему ев-. рейскому искусству, демонстрация поддержки, солидарности в складывавшейся уже и ощущавшейся нами напряженной ситуации вокруг.

То был в истории нашего театра последний праздничный день. Мы, конечно, этого не знали — что последний. Но что праздничный — было на лицах у всех моих товарищей. Большой актерской компанией повели Соломона Михайловича после спектакля ужинать в ресторан. А из ресторана, под полночь, «заевшись», отправились ко мне домой пить кофе — благо до нашего обиталища в отстроенной части театрального здания идти было недалеко.

Что всегда врезалось в память и осмысливается теперь иначе, чем в момент, когда увиделось, так это странная группа из четырех-пяти мужчин, пробежавшая, протопавшая тяжелыми сапогами компания. Между нами и спутниками образовался небольшой интервал. В этот интервал и рванули громыхавшие сапогами субъекты. Мы даже отпрянули, Михоэлс схватил меня за руку. Очень уж неприятные ассоциации вызвала экипировка пробежавших: все в сапогах, в одинаковых шляпах и одинакового силуэта плащах. Человек импульсивный, очень впечатлительный, Соломон Михайлович не сразу успокоился, не сразу пришел в прежнее состояние.

— Остроумием, благожелательным интересом к каждому, с кем знакомился, мудростью он покорил тогда в Минске многих. Помнится, в редакцию, где я работал, заглянул в те дни Борис Кудрявцев — тогда минчанин, купаловец, а позднее актер Московского театра на Малой Бронной…

— Этот театр, между прочим, размещается в стенах, которые помнят Михоэлса. В помещении бывшего Московского еврейского театра. Михоэлсовского театра!

— Так вот, Борис Константинович Кудрявцев, человек достаточно ироничный, не склонный к восторгам, помню, изменил обычному своему скепсису и с блестящими глазами рассказывал, каким обаятельным умницей показал себя Михоэлс, общаясь после просмотра «Константина Заслонова» с участниками спектакля.

— Он состоялся 10 января, просмотр «Константина Заслонова». Я на нем быть не смогла, но другие актеры нашего театра были. И один из них мне назавтра рассказал, что видел, как в антракте Голубов тепло встретился в фойе, даже обнялись они, с каким-то человеком, одетым в форму железнодорожника высокого ранга. Видел еще, как после короткого радушного разговора между ними железнодорожник написал что-то Голубову на программе спектакля. Наши мужчины полюбопытствовали, спросили у Голубова, кто это встреченный, и он ответил, что это приятель студенческих лет, с которым они давно, лет пятнадцать уже, не виделись.