Павел Щеголев - Первенцы русской свободы

В 1868 году ему исполнилось 73 года; четыре года спустя, в 1872 г., он скончался.

К этим данным, извлечённым из письма, нам уже почти нечего прибавить о жизни Раевского. Можно ещё сказать, что обвинения, вызвавшие его ссылку, продолжали тяготеть над ним в течение всей его ссылки. Многим из декабристов были даны различные льготы и сделаны смягчения их участи; Раевский не испытал милости. Только при вступлении на престол императора Александра II он получил прощение, но чин ему не был возвращён. Раевский не раз пытался вступить в службу по гражданской части; его энергия обращала на себя внимание генерал-губернаторов, и четверо из них, по рассказу Раевского, входили о нём с представлением к государю — но получали отказ. «Что ж было причиной такой немилости? Государь [Николай Павлович] считал меня виновнее других, но доказательств не было» [287]. Н. А. Белоголовый, воспитанник декабристов, знавший их жизнь, сохранил память о Раевском. Вот строки из его «Воспоминаний», относящиеся к Владимиру Федосеевичу и дающие несколько черт из истории его сибирской жизни и характеристики: На Камчатник к Волконским «несколько раз в лето приезжала семья Трубецких, зачастую привозя с собой двух барышень Раевских. Раевский тоже был политический сосланный, проживший также десятки лет в Сибири, и хотя был сослан одновременно с ними, но не считался принадлежащим к их кругу и, кажется, на каторге с ними не был. О нём и его семье я мало могу сказать: жил он в селе Олонках, в 60-ти верстах от Иркутска, и имел, кроме жены, двух дочерей [288]и двух сыновей [289]; дочерей он оставил при себе, а сыновей отправил для воспитания в Россию. Сам Владимир Федосеевич Раевский держал себя как-то особняком и, должно быть, редко выезжал из Олонок, потому что мне ни разу не пришлось его видеть ни у декабристов, ни в городе; репутацию он имел человека весьма умного, образованного и острого, но озлобленного и ядовитого» [290].

Таким образом, мощным ударом судьбы была разбита жизнь, с юных лет отданная подвигу деятельной любви:

В «другом мире» всю жизнь заполнила тяжёлая борьба за существование… Но неужели и внутренняя жизнь была поглощена этой борьбой? Неужели исчез без возврата «высоких дум, страстей заветный пламень» и были изгнаны из памяти все надежды юной жизни?

Как же теперь относился Раевский к книге своей жизни, к тем её страницам, на которых записана её трагедия, к тем убеждениям, которые одушевляли его в покинутом им мире? Ответы на эти вопросы дают стихотворения, писанные им в Сибири:

Но ведь он видел, что «цели он желанной не достиг» [293]; он знал, что осталось непонятым то, во имя чего он боролся; он не находил у людей признания ни своим трудам, ни своим мечтаниям. Много нужно было силы душевной и религиозного идеализма, чтобы не отчаяться в деле всей жизни…

Идеалистические верования спасали от душевной гибели и Раевского и других декабристов. Отношение к ним, высказанное современниками, отсутствие сочувствия могли огорчать, но не убивали их. За подвиг свой, по оригинальному выражению Раевского, он ждал только улыбки людей!

Раевский не сетовал на людей за их незаслуженное отношение к нему, и в своём послании он даёт дочери следующий завет:

Сила религиозного чувства поддерживала идеализм в сердцах осуждённых и помогала им переживать все невзгоды жизни, а у Раевского было ещё одно утешение. У него была почти мистическая вера в то, что его дети посвятят свою жизнь служению высоким думам и страстям, и их жизнь станет непосредственным продолжением жизни отца:

В представлениях Раевского между жизнью его детей и его загробною участью существует таинственная связь. Конец его послания к дочери — этого завета ей — грозное и мистическое откровение:

<���…> Вот эти записки.

«После шестилетнего крепостного заключения, в 1828 году, приехал я в Иркутск в ссылку. Из Иркутска отправлен на поселение того же округа [300]в с. Олонки, где пробыл 30 лет. Высочайшим приказом 1856 года возвращено потомственное дворянство мне и детям моим, рождённым в Сибири, с дозволением возвратиться в Россию, кроме двух столиц: Москвы и Петербурга. Я долго думал, рассчитывал средства, я слишком сроднился с Сибирью: здесь я женился, у меня было 8 человек детей — 5 сыновей и 3 дочери. Две старшие дочери были замужем за чиновниками; старший сын был сотником Забайкальского войска, адъютантом генерала Корсакова, второй сын служил в Главном управлении Восточной Сибири; третий — юнкером в артиллерии; два младших в иркутской гимназии. Мне хотелось взглянуть на Россию. Я не видал её 36 лет, т. е. считая 6 лет крепостного заключения и 30 лет ссылки в Сибири. Мне хотелось увидеть моих родных сестёр [301], которых я знал, когда они были детьми на руках у нянек, посмотреть отцовский дом, в котором я родился и вырос, Москву, Петербург, и, наконец, в 1858 году я решился…